НА ЧУЖБИНЕ 1923-1934 гг. ЗАПИСКИ И СТАТЬИ
Шрифт:
Я сказал им краткую речь. Закончил ее призывом к бойцам, - доказать своей примерной и искренней сплоченностью с крестьянской армией, что еврейский народ вовсе не заслуживает того попирания его воли и чести, которое на него так часто обрушивается со стороны различных громил и хулиганов.
Многие из бойцов заплакали. Заплакал и сам командир. Охваченный наплывом чувств, я замолчал...
Когда бойцы успокоились немного, из их рядов послышалось: «Благослови нас, батько!.. Мы пойдем и будем честно сражаться в рядах твоей армии до последней капли крови, но дай нам твое честное слово, что ты и впредь
Поговорив еще с командиром и дав кое-какие напутственные указания, я простился с отрядом и поехал в одну сторону, а они в другую.
Спустя месяца полтора-два после этого я узнаю следующее: военному комиссару села Ново-Успеновки было сообщено, что, якобы, евреями колонии Назарьевки, что в 7-ми верстах от с. Ново-Успеновки, убиты и выброшены в поле три повстанца. Не долго думая, этот комиссар берет с собою человек 13 распущенных по домам повстанцев, едет в колонию Назарьевку и убивает в отместку несколько человек евреев.
Узнав об этом, немедленно снаряжаю комиссию и высылаю ее на место преступления выяснить точно, кем и при каких условиях были совершены убийства.
По возвращении комиссия сделала доклад о своей работе. Она выяснила, что под колонией Назарьевкой действительно валяется три разложившихся человеческих трупа. Но кто эти убитые, кем и когда они убиты, выяснить так и не удалось. Можно было предполагать, что это - жертвы проходившего здесь несколько недель тому назад деникинского карательного отряда. Узнав об этих трупах и увидев их воочию, Ново-Успеновский военный комиссар с 13-ю людьми 7-го заднепровского полка решил, что это трупы повстанцев, убитых жителями колонии и самочинно расстрелял за это несколько человек евреев.
Узнав обо всем этом, штаб послал в Ново-Успеновку отряд, который арестовал всех участников убийств евреев с военным комиссаром во главе, и доставил их в Гуляй-Поле.
Судила их особая комиссия, составленная из комиссара моей дивизии Петрова, присланного из центра, Николая Чубенко и еще нескольких человек повстанцев.
С глубоким интересом следил я за работой этой комиссии, а в душе моей проносились свежие образы людей, ушедших на фронт с батареей Шнейдера.
Сильно прислушиваясь к мнению комиссара дивизии, комиссия вынесла постановление всех этих, хотя и слепых, но все же убийц ни в чем неповинных мирных жителей - отправить на фронт. Против такого постановления я запротестовал и настаивал на расстреле главного виновника этих убийств - успеновского комиссара и с ним пяти человек самых активных участников в этом деле. Комиссия вторично рассмотрела дело и, согласившись с моими доводами, признала необходимым расстрел. Виновных вывезли за село и расстреляли.
Весть о столь решительной расправе с убийцами евреев быстро разнеслась по району и произвела сильное впечатление.
После этого случая прошло лишь несколько дней, как вдруг получаю с фронта письмо деникинского генерала Шкуро.
Письмо это от 9 мая 1919 года, писанное начальником штаба Шкуро полковником Шифер-Маркевичем. В нем между прочим говорится: «В виду того, что у нас белых и у вас махновцев одни цели, а именно - вы бьете
Какой ненавистью, каким презрением к таким русским людям наполнилось вес мое существо при чтении этого наглого предложения. Когда я выгонял генерала Шкуро из сел и деревень, то заставал почти в каждом селе сотни изнасилованных женщин, малолетних девочек и семидесятилетних старух, плачущих и проклинающих шкуровских удальцов. Мирных крестьян, стариков, массами секли шомполами и расстреливали эти русские люди.
На это письмо был дан достойный ответ русскому человеку генералу Шкуро в 3-м номере нашей газеты «Путь к свободе».
Но этого мало. Русскому человеку нужно было на деле показать, как относятся революционные повстанцы махновцы к «жидам»...
И ему это показали евреи повстанцы со своим командиром Шнейдером во главе...
Долго будут помнить шкуровцы, с каким трудом они брали еврейскую батарею, как она била в них в упор до последнего момента, сколько выбила их из строя и досталась им только тогда, когда командир и большинство артиллеристов лежали подле нее мертвыми...
Не забуду и я этих честных героев, смертью храбрых полегших в жестоком бою за общее народное дело.
В июле месяце 1919 года, порвав с большевиками, я оперировал уже в тылу красных по Херсонщине с отрядом в 100 человек.
Здесь во многих селах я встречал развалины недавно сгоревших хат. Когда я спрашивал у крестьян, что это за развалины, мне почти везде отвечали одно и то же. «Це хаты жыдивськи... Тут проходив атаман Грыгорьив со своим отрядом, так ото жыдив поризав, а хаты их попалыв».
11-го июля я остановился в селе Покровке в 25 верстах от города Елисаветграда. Здесь я от крестьян узнал, что на днях г. Елисаветград занимал Григорьев и вырезал там много евреев.
Вернувшаяся к вечеру контрразведка донесла мне, что в городе Елисаветграде стоит только один батальон большевистской пехоты. Отдаю распоряжение частям к рассвету 12-го июля занять город.
Расспросив у крестьян обо всех подходах к городу, мы на рассвете повели на него наступление. Быстро и легко заняли первую половину города без ранений и потерь с нашей стороны. Когда же начали вступать во вторую половину города, то сразу почувствовали решительный протест и мужество тех, кто выступил против нас. С одной стороны била по нас отступающая пехота, с другой - с чердаков, окон и подвалов домов стреляли по нас жители города и кричали друг другу: «Не сдавайтесь, - наступают банды Григорьева, они нас всех перебьют».
Как только мне донесли об этом, я приказал сейчас же оттянуть части.
13-го июля в селе Компаниевке я встретился с атаманом Херсонщины (как он себя величал), Григорьевым. Это был плотный, приземистый, говорящий в нос, грубый, самоуверенный, с некрасивым тупым лицом человек, вечно ругающий «жида» Троцкого.
Окружали его такие политические лица, как Селянский, Колюжный. Иногда к нему в штаб наведывался украинский эсер Кропорницкий.
Военная сила Григорьева состояла в это время из одного горного орудия на волах, при котором не было ни одного снаряда, двух пулеметов и человек 130-150 босой, сильно ободранной пехоты.