На чужбине
Шрифт:
Трудно передать, что мы испытывали в эту минуту.
А затем в "Известиях" было помещено наше коллективное письмо, под которым стояли наши имена.
В этом письме подробно говорилось об обстоятельствах высылки каждого из нас.
Вся моя жизнь вставала в моей памяти, когда я читал в органе Советов депутатов трудящихся СССР, что "сотрудник газеты "Советский патриот" тов. Любимов был увезен только с портфелем, набитым газетами для обзора печати очередного номера".
Да, это было сказано в этом органе обо мне, и правительство моей страны
Вслед за нашей высылкой последовала новая провокация. "Союзу советских граждан" во Франции было предложено ликвидироваться, а орган его — "Советский патриот" был закрыт по приказу полиции. Вскоре за тем были высланы все члены последнего правления союза (образованного уже после нашей высылки): еще одиннадцать человек во главе с председателем профессором Д. М. Одинцом, который был тяжело болен и не мог передвигаться без посторонней помощи. В числе новых высланных были активные участники движения Сопротивления С. Б. Долгова, Г. Б. Шеметилло, В. Б. Шеметилло, С. А. Булацель и другие. Все они прибыли в Бранденбург уже после нашего отъезда.
А мы два с половиной Месяца ждали, когда приедут из Парижа наши семьи. В феврале выяснилось, что приезд их откладывается, так как французские власти настаивают на выполнении длительных формальностей.
Дальнейшее ожидание в лагере теряло смысл. 17 февраля приехал из Берлина генерал и объявил, что на другой день мы очередным эшелоном можем выехать на родину через Гродно.
Зима в том году стояла мягкая. Но, как пошутил генерал, мы были людьми, "отвыкшими от русских морозов", и потому он распорядился одеть нас в дорогу теплее.
Мы ехали через Польшу. И чем дальше подвигались на восток, тем явственнее ощущали близость родины.
У порога отчего дома мы уже чувствовали себя в нем, уже вошли в него душой.
Ночью поезд остановился в поле. Я вышел из вагона. Сошел и капитан, начальник эшелона.
— Уже Россия?
— Нет еще, границу переедем утром. Вам не спится? Я понимаю вас: событие для вас великое. Хотел себе представить, что вот и я не был на родине тридцать лет, — и не мог. Как это тяжело, вероятно, жить так долго на чужбине…
…Утром 25 февраля, ровно через три месяца после того, как французские полицейские подняли нас с постели, мы пересекли границу Советского Союза.
И вот вдали очертания города Гродно.
Мы сошли с поезда и стоим на советской земле. Глазам больно от ослепительного снега, навертываются слезы, и не разберешь, отчего они. На душе как-то ясно и тихо.
Одиссея наша окончилась. Сколько длилась она? Три месяца? Нет, почти три десятилетия. Те, что покинули родину подростками, вернулись с сединой, а выехавшие в зрелом возрасте состарились на чужбине.
На этом, в сущности, можно было бы поставить точку. Но мне хочется коротко еще рассказать о первых моих двух-трех днях в Москве.
Вместе с несколькими товарищами
…Иду за людьми. Вхожу в здание, над которым красным огнем пылает огромная буква "М". Внизу мягкий, теплый свет, просторный зал. Беру билет, спускаюсь по ступеням и… останавливаюсь пораженный!
Теперь все это для меня стало привычным. Но в тот первый день залитые теплым светом подземные чертоги с мраморными колоннадами и эскалаторами, уводящими в глубины, произвели на меня огромное впечатление. Это был какой-то волшебный мир, раскрывшийся передо мной с первых же моих шагов в Москве. Я ехал, пересаживался, подымался к выходу, опьяненный всем виденным, и в сознании моем проносилось: "Теперь все это мое, собственное. Моя гордость! Как бы я сам".
— Гражданин, чье это пальто у вас на руке?
С этим вопросом ко мне обратился у выхода милиционер.
Его любопытство было вызвано, вероятно, моим видом.
На мне была армейская ушанка. Из-под легкого парижского пальто вылезал зеленый ватник, сильно почерневший в дороге. В одной руке у меня был чемодан, выданный в лагере, в другой — тоже выданное в лагере совершенно новое пальто.
— Как — чье? — отвечал я милиционеру. — Мое, конечно!
Милиционер пожелал взглянуть на мои документы. Я протянул ему заграничный паспорт. Это удивило его окончательно.
— Пройдемте в отделение милиции, гражданин, — сказал он. — Надо проверить.
— Идемте, раз надо, — отвечал я. — Но я уже устал ходить с чемоданом.
— Я поднесу, — предложил милиционер.
И пошли по улице Горького, в сторону Пушкинской площади.
Перед большим домом с колоннами и львами на воротах я остановился.
— Что это?
— Музей Революции, — отвечал милиционер.
"Бывший Английский клуб!" — пронеслось у меня в голове, и я зашагал дальше с задержавшим меня представителем власти.
Начальник отделения милиции просмотрел мои документы, извинился за недоразумение, крепко пожал мне руку и пожелал всяческой удачи в новой моей жизни на родине.
Но не все сразу пошло гладко. Я вернулся в метро. Посреди ослепительно белой галереи остановился, чтобы передохнуть, и закурил. Опять подошел ко мне милиционер и объявил, что штрафует меня на десять рублей. Тут я взмолился. Долго объяснял, что я из Парижа, что я не знал, что в метро нельзя курить. Милиционер вначале таращил глаза от изумления, затем понял, улыбнулся и только сказал!