На далеких окраинах
Шрифт:
Едва только караван выбрался из горного ущелья, узбек, который и прежде еще выказывал сильное беспокойство, подъехав к Сафару на своем безногом, сказал:
— То не джигит, то сам шайтан был.
— Джигит, — лаконично отвечал Сафар.
— Куда он пропал? Он просто провалился...
— Туда поехал.
И Сафар показал рукой вперед.
— А следы где?
— Там на камнях не видно было...
— Он о двуконь был, и рожи я не успел разглядеть под шапкой...
— Я разглядел кое-что другое...
— Что?
— Эх, кабы не джульбарс, — начал Сафар таким тоном,
Джигит вытянул плетью свою жалкую лошаденку.
— Да ты к чему все это говоришь?
— О коне-то?
— Ну, да.
— Тот был гнедой, на лбу лысинка, правая задняя, белоножка, тавро — круг, а в кругу вилка...
— Ну?
— А у того джигита в поводу был тоже, конь гнедой, на лбу лысинка, правая нога задняя белая, тавро...
— То-то мне самому показалось...
— А вон и следы, видишь?
И Сафар указал на крепком корообразном слое солончака легкий отпечаток конского копыта с русской подковой.
— Он вперед нас проехал, — произнес задумчиво узбек, — вон к озеру повернул, к степям.
— Воды хочешь? — отнесся Сафар к Батогову, который, высунув голову, глядел, прищурившись, в даль.
— Дай воды, — сказал Батогов, — да чего-нибудь есть дай...
Под влиянием свежего воздуха у него, истощенного страшными мучениями в клоповнике, пробудился усиленный аппетит. При виде одного киргиза, жевавшего что-то на ходу, у него заворочались внутренности: он вчера весь день ничего не ел, сегодня тоже, несмотря на то, что время близилось к полдню.
Сафар протянул ему русскую бутылку, обшитую войлоком, и вытащил из куржумов несколько исковерканных лепешек.
— Я вот смотрю на наш караван, — начал опять узбек, — и думаю: всех с киргизами четырнадцать человек, два ружья, четыре шашки... пронеси Аллах счастливо!
Джигит томительно, с нескрываемой тревогой, приглядывался в ту сторону, где сверкала белая полоса, словно он оттуда ожидал чего-то враждебного, для чего придется пустить в дело и эти два жалких ружья, и их шашки, и соединенную силу всех четырнадцати человек.
— Ничего, — произнес Сафар, — только бы нам до Тюябурун-Тау [15] добраться, а там мы все равно, что дома.
15
Небольшая горная цепь, отросток ближе к Заравшанской долине.
— Гм, дома! Ты ничего там не видишь?
— Туз (соль) вижу, а дальше песок, а дальше...
— Вон там между серыми барханами?
— Конный стоит.
Зоркий глаз барантача отыскал на вершине далекого песчаного наноса, верстах, по крайней мере, в пяти по прямому направлению, небольшую, едва заметную точку. Мало того, в этой точке он узнал всадника. Узбек и Сафар видали, как эта точка словно распадалась по временам;
— О двуконь, — сказал Сафар, — это тот джигит.
— Дьявол! — прошептал узбек.
— Чего же он стоит там? Я его вот уже с полчаса вижу.
— Я вот и сам все думаю: чего он там стоит? Эх, кабы нам добраться благополучно...
Заметил и караван-баши, заметили и все киргизы эту подозрительную точку и столпились все в кучу около того верблюда, на котором важно заседал, раскачиваясь на ходу, черномазый караван-баши.
— И чего он так все расспрашивал, что везут? — говорил один из них, вспоминая о том всаднике, который ночью проезжал горным селением и поил своих лошадей у ключа. — Ружье у этого джигита было какое-то особенное, в два ствола (у русских вот такие бывают), лошади обе хороши, особенно гнедой, что в заводе был. Рожа такая воровская: так и бегают волчьи глаза во все стороны; кажется, ни одного тюка не пропустил, все переглядел...
— Песню пел, когда поехал; я слышал, — заметил другой. — По ущелью далеко ветром доносит ночью то.
— То-то всполошились чего-то: видно тоже недоброе чуют? — Он кивнул на Сафара с узбеком.
Этой точкой вдали, наделавшей столько тревоги, был действительно всадник. Этот всадник, дав отдохнуть своим лошадям в Ухуме, где он встретился с караваном, еще ночью выбрался из ущелья. Он свернул в сторону, как только позволила местность, и все время ехал в стороне, словно избегая торной караванной дороги.
Теперь он взобрался на бархан и, так же пристально, как его рассматривали все члены каравана, наблюдал в свою очередь за этой вереницей верблюдов, еле двигавшихся на горизонте, за этими всадниками, что вертелись около, за этими киргизами, что брели пешком, подгоняя своих верблюдов.
Особенно занимал всадника последний верблюд: с особенным вниманием он следил за всеми движениями Сафара и узбека. Он даже раз очень близко подъехал к каравану; его не заметили: кусты саксаула и глубокая водомойка, по которой пробирался джигит, совершенно его прятали от зорких глаз барантачей; а он видел много для себя интересного: он видел, как из того продолговатого тюка высунулась человеческая голова, и хорошо узнал это исхудалое, бледное лицо с глубоко впалыми глазами; узнал, несмотря на то, оно было покрыто грязью, запекшейся кровью и совершенно сплошь исцарапано во время отчаянной, бессознательной борьбы с мириадами паразитов.
Под этим всадником был прочный, бодрый конь степной породы, незнающий устали под опытным наездником, в поводу у него был другой конь, действительно, гнедой, с лысиной, с белой ногой, с тавром, таким точно, как его описал Сафар.
Коня этого таинственный джигит раздобыл случайно: бегает в степи одинокая лошадь без всадника, седло у нее сбилось, поводья оборваны. Захрапел вольный конь, при виде наездника, шарахнулся и понесся в беспредельное пространство, да вдруг услышал свист, свист знакомый, свист, к которому он давно уже привык и который он слышал и при водопое, и тогда, когда его сбирались седлать, и тогда, когда ему навешивали полную ячменя торбу.