На далеких окраинах
Шрифт:
— То есть, в жизни не видал я такой тряпки, — говорил сановитый чиновник с крестом на шее.
— Кто это тряпка — кто? — повернулся к нему от прилавка доктор.
— Да все он же, муж Map...
— Он тряпка, он?! Это — герой!
Гомерический хохот раздался по всему залу ресторана. Доктор вспылил. Он даже схватился за спинку стула.
— Да, герой! — кричал он. — Почище ваших всех хваленых храбрецов. Что они сделали, что?.. Передушили десятка два безоружных сартов... Глиняные горшки брали под видом крепостей! А он ради своей «Марты» сам себя, без всякой пощады, душит за горло.
— Шампанского! — ревет кто-то в толпе...
— Да,— кричал доктор, — герой!.. Почище самого Александра Мак...
Он сильно качнулся,
— Герой... — промычал он тихо и стал размазывать по прилавку пальцем.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
I
Тяжелые дни
Прошло месяца три со времени катастрофы у Беш-Агача. Тревоги, лишения и все ужасы тяжелой дороги, когда пленнику приходилось переходить из рук в руки, рискуя каждую минуту попасть под мстительный нож обиженной стороны, все это было пройдено и окончено. Жизнь Батогова вошла уже в более или менее определенные рамки, в грустные рамки безысходного рабства.
Европеец в плену у дикаря! Раб, в умственном развитии превышающий своего господина!
Рабство — самая страшная казнь, постигшая когда-либо человечество; но подобное рабство, это высшая степень этой казни.
Для Батогова настало время тяжелых испытаний; не выдержал бы он этой пытки и давно бы покончил с собой, благо случаев к тому представлялось достаточно, но у него была надежда на исход; эта надежда поддерживала его в самые критические минуты, эта надежда заставляла его не совсем уж хмуро глядеть в эту беспредельную даль, туда, к северу, туда, откуда вон летят вереницей длинноногие журавли, вон, еще виднеются какие-то отсталые птицы. Ему было иногда даже очень весело, он громко хохотал, пел, на удивление кочевникам, русские песни и забавно переводил им сказки про лисицу и волка и про трех братьев, двух умных и третьем дураке. Раз он даже показал, как пляшут вприсядку, и ловко подладил на туземной балалайке знакомый мотив «Барыни».
И все эти чудеса делала надежда.
Вон она! В киргизской шапке, полуголая, с громким удалым свистом и гиком, помахивая в воздухе волосяным арканом, гонит вместе с другими киргизами хозяйские табуны на водопой к тем колодцам, что чуть виднеются между песчаными буграми, верстах в трех от аула, и то потому только виднеются, что около них вечно толпятся либо люди, либо животные, а чаще те и другие вместе.
Вчера эта «надежда» тихонько подбросила ему славный кусок баранины, такой кусок, что только самому его хозяину, мирзе Кадргулу, так в пору...
Эта надежда была его бывший джигит — Юсуп.
Он совсем в своей тарелке; он, положительно, чувствует себя, как дома. Ишь как носится он на неоседланной лошади; его крик слышится громче всех, его аркан выше других взвивается в пыльном воздухе. Это от него так шарахнулись кони, отбившиеся было в сторону...
Юсуп мастерски разыгрывал свою роль, лавируя между привязанностью и какой-то странной любовью к своему господину и необходимой осторожностью, которую приходилось доводить до самых утонченных размеров, принимая во внимание наблюдательность и живую подозрительность кочевников, могущих в одном неосторожном движении, в одном неловко сказанном слове найти роковую развязку...
Раз Батогов дурно вычистил лошадь мирзы Кадргула. Сам мирза выругал его, Юсуп, собиравшийся ехать вместе с мирзой, толкнул Батогова в загривок и толкнул его так, что сам мирза Кадргул сказал:
— Ну, за что?.. Это он в первый раз только.
Другой раз Юсуп, в большом обществе, не стесняясь присутствием Батогова, рассказывал про русских такие небылицы и так красноречиво описывал разные нелепости их обрядов и обычаев, что даже сам увлекся своей бранью, ругался напропалую, подбирал для «белых рубах» самые обидные сравнения и, наконец, пустил в Батогова дынной коркой, заметив в задних рядах слушателей его изумленную
А потом ночью, проходя, словно нечаянно, мимо пленника, чистившего хозяйскую сбрую, проговорил тихонько, глядя совсем в другую сторону: «Ты, тюра, не сердись; Юсупка знай, какой дело надо делать!»
Недавно вернулись из небольшого набега на персидскую границу; приглашали с собой и Юсупку. Такому джигиту не приходилось оставаться дома, у которого и кони лучшие по всему окрестному кочевью, и оружие такое, что не всяк еще его и видывал, а слышали, что у русских только такие, да вот еще сказывали проезжие купцы-афганцы, что за теми далекими горами, что прямо на полдень, в Индостане у инглизов такие же ружья делаются.
Да и не раз Юсупка заявлял уже о своей отваге и наездничьей ловкости, и таким лихим джигитом, как мирза Юсуп (его иначе и не величали в аулах), брезгать не приходилось даже самому мирзе Кадргулу.
Батогов, конечно, оставался дома; в эту минуту аул перекочевывал верст за полтораста на новое урочище, и пленник шел при верблюдах мирзы Кадргула вместе с другими рабами и рабынями бия.
Поход на персидскую границу был довольно удачный (спасибо, еще чодоры подсобили). Сами потеряли трех джигитов да одну лошадь, а привезли с собой двадцать два верблюда, семерых персиян, пару ослов крупных, особенных, не таких ишаков маленьких, что в бухарском ханстве, а с добрую лошадь, только потому и узнаешь его, что уши длинные… Еврея одного нашли еще при караване... Двух баб везли с собой, да не довезли: одна дорогой сдохла, а другую так живьем пришлось бросить, потому тоже чуть дух переводила; только ныла, за седлом сидя, и тоску нагоняла, а барышей с нее ни тем, ни другим не предвиделось: стара уже совсем была и зубов во рту столько, сколько колодцев от их аулов к хивинскому хану, всего только четыре.
Прирезать ее хотели, да мирза Юсуп удержал: «Оставьте, — говорит, — зачем ножи пачкать; примета такая дурная есть. А коли надоело везти, то бросьте ее так, пускай сама своей смертью кончается!»
Ну, и бросили. Распустили пояс, которым она была привязана, она и сползла сама; так на песке и осталась одна сидеть среди степи.
Мирза Кадргул очень доволен был этим походом. Первым делом, двух верблюдов, да не персидских, те были худы очень, а из своих велел отобрать, послал с подарками к хану. Это всегда пригодится, на всякий случай, больше для того, чтобы лишних разговоров не было. После этого мирза байгу устроил: шестерых баранов зажарил и кумысу выставил столько, что всяк пил, сколько ему в горло лезло. Выпили-таки достаточно. Сама старшая жена мирзы Кадргула, старая Хаззават, даже рассердилась; глядя на пустые козьи меха и, придя на свою половину, произнесла, указывая на гостей, лежавших врастяжку:
— Ведь не лопнули же, обжоры проклятые!
И к Батогову мирза Кадргул стал немного милостивей, не толкнул его рукояткой нагайки, когда тот сегодня утром держал ему стремя, а прежде без этого редко обходилось; а потом велел дать ему то баранье ребро, которое унесла было из котла хозяйская собака, да, спасибо, бабы вовремя заметили и отняли.
Дня два погуляли всем аулом, а потом и опять принялись за свое обычное дело.
Таким образом, изо дня в день, из недели в другую, тянулось бесконечное время; то небольшой набег, то ушлют в степь с хозяйскими овцами, то погонят верблюдов, забредших бог знает куда, отыскивать, да добро бы одного погнали, а то всегда с кем-нибудь еще: боятся, чтобы не ушел. А куда уйдешь один, пешком в этой безводной степи? Пройдешь верст тридцать, да и ляжешь в изнеможении, а это все равно, что смерть: без воды не проживешь и суток при такой жаре, что от горячего песка лопается кожа на босых ногах, а на голых плечах чуть не пузыри вскакивают. А поймают, тогда еще хуже: или всю жизнь проведешь, как собака, на привязи, или просто зарежут под горячую руку.