На далеких рубежах

Гребенюк Иван

— Например, каких?

— Байрачный не знал самой высокой точки Копет-Дага…

— Не знал? — переспросил полковник.

— Не знал, — повторил Гришин.

— Плохо, но, на мой взгляд, все же это не могло служить помехой. Ведь этот вопрос не касается непосредственно групповой слетанности?

— Так-то так, Семен Петрович. Но, допустим, что молодой летчик оторвался от ведущего и заблудился. Допустим. Вот вам и предпосылка к происшествию.

Полковник тяжело вздохнул:

— С ночной подготовкой отстаем.

С огневой отстаем. С обучением молодых летчиков также отстаем. В соседних полках молодые уже летают в парах, а у нас до сих пор в одиночку.

— Успеем, Семен Петрович. Не завтра же война. Главное — избежать аварийности.

Полковник исподлобья окинул взглядом Гришина, покряхтел, встал и принялся за свое дело, прислушиваясь к музыке.

На пианино играла Назык, девятилетняя туркменка, мать которой работала прачкой на авиационной базе. Лиля очень любила ее. Такая славная девочка! Глаза черные-черные, как два спелых терна, волосы заплетены в тонкие косички-веревочки. Лицо, шейка, руки покрыты бронзовым загаром.

Назык чувствовала себя в коттедже полковника как дома. Все ее тут ласкали, баловали. Даже Семен Петрович, далекий от чувства сентиментальности, часто брал ее к себе на колени, что было высшим проявлением благосклонности.

Три года назад Лиля впервые усадила Назык за пианино, решив учить ее музыке. Это была, безусловно, очень одаренная девочка. И вот Назык проходит уже курс по программе второго года обучения, несмотря на то, что учительница занимается с ней только во время каникул.

В этот вечер Назык, воспользовавшись приездом своей учительницы, сдавала ей зачеты. Лиля внимательно вслушивалась в ее игру и гордилась своей ученицей.

Но тут ее внимание привлек офицер, который приближался к палисаднику.

«Телюков», — подумала Лиля и поморщилась.

Еще прошлым летом он обратил на нее внимание. Выйдет Лиля на танцы — он тук как тут. Запишется в кружок художественной самодеятельности — глядишь, и он уже в этом кружке.

— Я, Лилечка, Шаляпин номер два, — как-то прихвастнул Телюков. — Вот послушайте, как я пою «Эй, ухнем». Аккомпанируйте, пожалуйста, и не обращайте внимания, если на первый раз пущу петуха…

— У Шаляпина был бас, а у вас тенор.

— Я ж и говорю — Шаляпин номер два, у него, кажется, был баритональный бас…

— «Эй, ухнем» не для вашего голоса. И не лирический и не драматический у вас тенор, как вы считаете, а самый обыкновенный…

— Обыкновенного, Лилечка, не бывает. Либо лирический, либо драматический. Скорее драматический: по внутреннему содержанию. Моя покойная мамаша обожала семейные драмы. Как только, бывало, отец после получки вернется под мухой из закусочной — так и драма. Как домашний драматург, она славилась на весь рабочий поселок.

— Так вам, скорее, надо выступать в роли конферансье.

— Могу и в этом жанре.

Откровенно говоря, способности у меня разносторонние.

Как-то на концерте Телюков конферировал весь вечер и пользовался большим успехом.

Прошлым летом он застрелил дикобраза, вырвал у него колючки и принес из в подарок Лиле.

— Вот уж никогда не думал, — сказал он серьезно, — что дикобраз — лютый агрессор.

— А что?

Телюков рассказал, что в момент, когда целился из ружья в дикобраза, тот повернулся к нему задом и начал метать колючки.

— Да это выдумки! Я уже от кого-то слыхала нечто подобное…

— А я думал, не слыхали. Дай, думаю, напугаю Лилю, чтобы боялась без меня ходить за пределы городка.

Вначале девушка не подозревала, что летчик влюблен в нее. Он ей нравился как веселый товарищ, умеющий так хорошо развлекать ее и рассказывать всякие смешные истории. С ним всегда было легко и весело. Но вдруг оказалось, что за этими шутками и остротами кроется любовь, и вчера вечером он неожиданно признался ей в своем чувстве.

— Я… люблю вас, Лиля! — сказал он и взял ее за руку.

Она не знала, что ответить. Почувствовала только, что с этого мгновения дружбе конец. Телюков выжидающе молчал.

— Вы опоздаете. Вам ведь на аэродром… — сказала Лиля тихо.

— Да, мне пора, — промолвил он, словно очнувшись. — А может быть… вы подождете меня, Лиля? Я скоро вернусь.

— Нет, нет. Я ведь послезавтра уезжаю! Надо отдыхать.

— В таком случае я приду провожать. Разрешите?

— Со мной будет мама…

Просигналил шофер, и Телюков выпустил ее руку. Лиля пожелала ему удачи, и он ушел. Она действительно легла рано, но долго не могла уснуть. «Я люблю вас, Лиля», — слышался его голос, а сердце ее оставалось спокойным. Ничего плохого она не находила в Телюкове, но любви к нему не чувствовала. Ей даже стало жаль его как друга, как товарища.

Весь день Лиля никуда не выходила, а вечером, накануне отъезда, занялась с Назык. Увидев смутно белевший среди деревьев китель и услышав приглушенный разговор, она решила, что это Телюков. Подошла к окну, прислушалась. Нет, голос не его.

— Тетя Лиля, правильно? — спросила Назык.

— Правильно, но ты еще раз проиграй этот этюд.

— Хорошо.

Напрасно старалась Назык. Лиля ничего не слышала. Она жадно ловила обрывки фраз. Штурман несколько раз упомянул фамилию майора.

— Однако гонор у академика налицо, Семен Петрович! — донеслось отчетливо.

«Гонор?.. — Лиля очень удивилась. — Неправда! Поддубный скромный, культурный человек».

Зазвонил телефон. Лиля прошла в кабинет, сняла трубку.

— Слушаю. Да, я. Нет, нет. Сейчас Назык сдает зачеты. Не могу. Я же сказала: Назык сдает зачеты. — Она помолчала. — А завтра рано утром меня провожает мама. До свидания.