На далеких рубежах
Шрифт:
— Разве для того я училась в консерватории, чтобы забраться куда-то в глушь, потерять лучшие годы, зарыть свой талант? Я хочу остаться здесь, в Москве.
— Я сам, Римма, люблю Москву, но…
Тоном, не допускающим возражения, Римма прервала его:
— Никаких «но»! — сказала она властно. — В глушь я не поеду. Слышишь?
— Какая же это глушь? Областной центр. Там есть драмтеатр, филармония, Дом культуры. Ты получишь возможность работать, развивать свои вокальные способности. Меня посылают из академии в крупный
— Для воробья и лужа море!
— К чему взаимные обиды, Римма?
— Для тебя это крупный центр, а для меня — провинция! — она презрительно фыркнула и цинично добавила: — Если хочешь, чтобы твоя жена была актрисой, оставайся в Москве. Ты мог бы найти влиятельного генерала, который помог бы тебе. Ведь сумела же я найти выдающегося музыканта…
При этом она каким-то не свойственным ей жестом дернула плечиком и многозначительно подмигнула:
— Вот так.
— Не узнаю тебя, Римма.
Она заглянула ему в глаза:
— Это я, твоя Римма. Разве ты не видишь, ну?
— За протекцией к генералу я не пойду!
Римма вспыхнула:
— Дурак! С таким образованием, с такими заслугами, как у тебя, — прямой путь в генералы. Но для этого нужна протекция… И отнюдь незачем для этого летать, рисковать жизнью. Ты закончил академию…
Пол закачался под ногами у Поддубного, будто он находился в кабине самолета.
— Значит… дурак… говоришь?
В сердцах ему захотелось бросить ей в лицо что-то жгучее, оскорбительное, обозвать ее тем словом, которое она заслужила, но усилием воли он сдержал свой гнев. Только проговорил с горечью:
— Прощай, Римма, как жестоко я ошибся.
Притворив за собой дверь, он вышел на улицу, остановил такси, заехал к себе на квартиру за вещами и отправился на вокзал, хотя в его распоряжении был еще целый месяц отпуска.
Полгода отгонял он всякую мысль о Римме, даже не писал ей ни разу, но рана не заживала. Как там она? Может, передумала и тяжело раскаивается? Долгими полярными ночами — казалось, конца им нет — он, возвращаясь с аэродрома, склонялся над радиоприемником, прислушивался к шумам в эфире с тайной надеждой услышать хоть ее голос. Много концертов передавали из Москвы. Много певиц выступало перед микрофоном, а голоса Риммы он не услышал.
— Может быть, заболела, а может, что-то случилось?
В первые дни разлуки он чувствовал даже удовлетворение, что так просто и своевременно развязался узел, который не успел затянуть петлей… Но чем дальше, тем чаще минуты трезвого умиротворения сменялись непостижимым чувством, в котором сливались и раздражение, и отчаяние, и сожаление.
Бывало, летчик укорял себя за столь жестокое решение. Прав ли он был, одним махом порвав нити, связывавшие его с Риммой? Можно было ведь попытаться переубедить ее… Она молода, могла ошибиться…
И он не совладел с собой: написал ей письмо. В ответ пришла короткая записка:
«Вышла
Так он и остался одиноким до сих пор.
Поэтому тогда так грустно наблюдал он с борта теплохода за толпой провожающих, смутно завидуя тем, кого провожали, Ему казалось, что после Риммы он никогда не сможет полюбить.
И вот встреча с Лилей. Девушка запала ему в душу, растревожила навсегда угасшие, как ему казалось, чувства. Дочь летчика — она не скажет «не летай», она поедет вслед за тобой хоть на край света, и не нужны ей генеральские погоны…
С мыслями о девушке вышел Поддубный во двор. В вечерней тишине неподалеку от солдатской казармы кто-то наигрывал на гармонике. Долетали веселые голоса. Низкорослый ишак тащил по улице двухколесный возок, нагруженный саксаулом. За ним шел солдат со сбитой на затылок панамой, насвистывая какой-то мотив. На берегу реки ишак остановился.
— А ну, чего задумался! — замахнулся на него солдат.
Ишак и возок скрылись с глаз и выползли уже на противоположном берегу.
— Давай, давай! — покрикивал солдат, подталкивая возок плечом.
Ишак карабкался вверх изо всех сил, упираясь мордой в землю. Осилив крутой берег, он бодро затрусил к кухне — приземистой постройке с двумя высокими закопченными трубами.
Поддубный свернул к командирскому коттеджу.
Полковник Слива сидел за круглым столиком во дворе возле веранды, просматривая свежие газеты. В шелковой пижаме, с трубкой в зубах, он напоминал дачника, да и сам коттедж напоминал дачу. От политых деревьев веяло прохладой и терпким запахом листвы. Над столом, переброшенная через ветку, свисала электрическая лампочка, освещавшая седую голову полковника.
— Разрешите, Семен Петрович?
— А-а, пожалуйста, пожалуйста, Иван Васильевич, — полковник отложил в сторону газету.
— У вас здесь, как на даче.
— Деревья, Иван Васильевич, деревья! Посадил, вырастил и тем самым рай земной сотворил… Вот это большое дерево — карагач, а вдоль палисадника — тополя. Саженцы туркменские колхозники, спасибо им, привезли. А если у вас есть желание, можете полюбоваться нашей землячкой — вербой. На берегу Ворсклы выкопал и привез сюда на самолете, в ведре. Боялся, как бы не засохла. Ничего, растет! Благодатная здесь земля! Дай только воду, и Каракумы превратятся в цветущий сад.
Полковник показал гостю, где какие деревья растут, припоминал, когда они были посажены, откуда были завезены, поучал, как часто их надо поливать.
Полковник явно был влюблен в свой сад, гордился каждым деревцем. Поддубный делал вид, что внимательно осматривает деревья, а тем временем украдкой поглядывал сквозь густой шатер виноградных лоз на веранду, где заприметил Лилю. Она, полулежа, раскачивалась в плетеной качалке, разговаривая с какой-то туркменской смуглянкой с миловидным лицом. Там же находился старший лейтенант Телюков.