На день погребения моего

Пинчон Томас Рагглз

— В чем заключается его действие? — спросил Лука у Винченцо Мизерере. — Кто-нибудь их еще изготавливает? Я могу использовать один из них в своем представлении?

Мизерере посмотрел на него поверх пенсне.

— Вы заказывали что-то похожее в прошлом году, — он пролистал груду счетов-фактур. — Стекло, кальцит, индивидуальное серебрение. Мы называем это «Ла Доппиатриче».

 — Верно-верно. Теперь мы перешли к существу дела, мне нужно поговорить с людьми из вашего отдела сервисного обслуживания.

И он начал рассказывать Мизерере о необъяснимом сбое, из-за которого небольшой контингент зрительно распиленных надвое субъектов разгуливает по Нью-Йорку, а Бриа пыталась не закатывать

глаза слишком откровенно.

Торговый агент снял трубку стоявшего на его столе телефона, кратко побеседовал на венецианском диалекте, и спустя несколько минут Этторе Сананцоло, фактически спроектировавший аппарат, зашел в кабинет с пачкой рабочих чертежей под мышкой.

— Это всего лишь вариация на тему классического ящика Маскелайна сорокалетней давности, — объяснил он, — когда вы ставите зеркало боком в пустой ящик под углом в сорок пять градусов, чтобы оно разрезало один из тыльных углов точно пополам. Если зеркало достаточно хорошее и у вас есть бархатная подкладка, публике кажется, что она по-прежнему смотрит прямо на заднюю стенку пустого ящика, в то время как на самом деле они видят отражение одной из боковых стен. Чтобы исчезнуть, человек просто залазит в ящик и прячется под углом в сорок пять градусов за зеркалом.

— Для демонстрации аналогичного фокуса в четырехмерном пространстве нам нужно не двухмерное, а трехмерное зеркало, вот тут нам и понадобится параморфико. Вместо простого поворота на девяносто градусов, когда одна плоскость изображает другую в трехмерном пространстве, теперь нам нужно заменить один объем — пространство внутри ящика — другим, четырехмерным. Мы переходим от системы трех осей, исключительно пространственной системы координат, к системе, в которой добавляется четвертая ось — время. Дубликаты, о появлении которых вы сообщаете, на самом деле — оригиналы, слегка смещенные во времени.

 — Более-менее так же видит проблему профессор Вандерджус из Йеля. Но как нам ее теперь решить?

— К сожалению, сначала вам нужно найти каждую пару и как-то убедить их снова залезть в ящик.

Краем глаза он заметил, что Бриа схватилась за голову и пытается ничего не комментировать, но у Луки странным образом возникли первые проблески надежды.

То, о чем просил Этторе, было, очевидно, невозможно. Эти субъекты уже слишком далеко разошлись в своей жизни в разные стороны, они уже были не близнецами, а дивергентами, это неизбежно в столь огромном городе, как Нью-Йорк: они могли встретить очаровательных незнакомок, ухаживать за ними, жениться, завести детей, поменять работу, переехать — это было всё равно что пытаться вернуть дым обратно в сигару, даже если он их найдет, тщетно надеяться, что какая-нибудь их пара по доброй воле снова залезет в «Ла Доппиатриче». Ему казалось, что это — как стать отцом огромного количества настоящих детей, близнецов, но разница в том, что они пришли в наш мир уже взрослыми, и велика была вероятность того, что никто из них никогда не придет его проведать. Не каждого утешила бы эта мысль, но Лука попытался не расстраиваться.

Этторе указывал на те места в чертежах, где необходимо было сделать корректировки и установить новые детали для предотвращения повторения проблемы.

— Вы меня успокоили, — пробормотал Лука, — не знаю, как вас благодарить.

— Деньги? — предположил Этторе.

Винченцо Мизерере закурил одну из своих тяжелых, словно камень, черных сигар. Бриа покосилась на отца, словно он сошел с ума.

Они возвращались в Венецию на «вапоретто» под аккомпанемент стука весел, среди неупокоенных душ всех безумных зеркальщиков, носящихся по каналу salso из Лагуны в город и обратно, цепляясь к ночным рыбацким лодкам, пароходам, сандоли, в поисках утраченного шанса, утраченного

дома...скользя под поверхностью и рассматривая старинные мастерские, иногда даже с ужасом замечая свое отражение в осколках старинного зеркала, поскольку здешняя амальгама, пережившая коррозию моря и времени, была прекрасно настроена на отражение давно бездомных мертвецов... Иногда их также можно было увидеть по краям экрана «Малибран», когда во время антракта там шел фильм. Еще в Нью-Йорке дети Зомбини привыкли сбегать в пригород в дешевый синематограф, им казалось, что они — достаточно искушенные зрители, но тут вдруг поняли, что держатся друг за друга, чтобы не поддаться действию коллективных грез и не убегать с пронзительными криками по рядам от поездов, прибывающих на станцию «Санта-Лючия», или от предметов, бросаемых в особенно зверских злодеев в коротких мелодрамах, или чтобы убедиться, что они на своих местах, а не на борту лодки на Большом канале.

Ночью в театре, после шоу, Далли осталась в воцарившейся вдруг пустоте эха, чтобы помочь уложить реквизит и оборудование и настроить некоторые эффекты для следующего вечернего представления. Эрлис, в последнее время специализировавшаяся на чтении мыслей и ощущавшая прилив интуиции, бросала в нее взгляды, нацеленные столь же продуманно, как ножи Бриа. В какой-то момент они столкнулись лицом к лицу у клетки с голубями.

 — Что случилось? — произнесли они одновременно.

Пока Далли думала, как начать, Эрлис добавила:

— Пустяки, я знаю, что это.

— Наверное, я должна объясниться, — сказала Далли. — Жаль, не могу. Ты знаешь, каково это — переезжать с места на место, после длинной череды городов ты уже не можешь остановиться, жить спокойно или понять кого-то, кто хочет так жить, наверное, это время дня, погода, то, что ты только что съела, не знаю, но ты не въезжаешь в город — оказывается, что он окружает тебя, ты знаешь, что принадлежишь ему. Такого места нигде больше нет, и я знаю, что принадлежу ему.

Несколько дюжин возражений расталкивали друг друга в голове Эрлис. Она знала, что Далли уже рассмотрела и отмела их все. Она медленно несколько раз кивнула:

— Позволь мне поговорить с Лукой.

 — И теперь я должна позволить ей уйти, — сказала Эрлис. — Не знаю, как смогу это сделать.

Они были в своей гостинице на окраине Сан-Поло, смотрели через канал на Каннареджо, солнце за их спиной ссохлось в одну из этих меланхолических смесей света и туманности, которую можно встретить только здесь.

— В конце концов, это расплата за то, что я сделала. Я нашла ее, я теряю ее снова.

— Это была не твоя вина, — сказал Лука. — Это я виноват. Я обезумел.

— Я не понимала, она тогда была просто ребенком, но мне нет прощения, да? Я ее бросила. Бросила. Я не могу вернуться в прошлое и всё изменить. Те сестры Сниделл в Кливленде, у них всё это время был мой номер. Во сне они до сих пор меня ищут, чтобы сказать, что я не заслуживаю жизни. Как могла я быть столь эгоистичной?

— Эй. Ты ведь ее не бросила на произвол судьбы, — возразил он. — Ты знала, что самое безопасное место, где ты могла бы ее оставить — рядом с Мерлем, ты знала, что она будет в тепле, ее будут любить, и она никогда не будет голодать.

Она кивнула, вид у нее был жалкий:

 — Я знаю. С этой мыслью уехать было намного проще.

 — Мы пытались их найти. Несколько лет, насколько я помню.

— Но недостаточно настойчиво.

— Нам надо было еще и продолжать работать. Мы не могли всё бросить и просто преследовать Мерля по всем городам на карте. А он тоже мог бы попытаться нас найти, разве нет?

 — Он, должно быть, чувствовал, что его предали. Он не хотел видеть меня снова, не хотел, чтобы я была рядом с ней.