На день погребения моего

Пинчон Томас Рагглз

Фрэнк задумался.

— Будет намного проще, если я буду знать, насколько могу вам доверять.

— Я знал твоего отца, мистера Траверса. Он был джентльменом и выдающимся игроком в карты, знал динамит от и до, спас мою девочку один или два раза, когда заряд не взорвался вовремя, и, черт возьми, он, уж конечно, не заслужил того, что они с ним сделали.

Фрэнк раскачивался на складном стуле, который, кажется, собирался рухнуть.

— Хорошо, мистер Ридо.

— Лучше Мерль.

Он передвинул матовую фотографию Вебба Траверса, снял шляпу,

в его зубах тлела сигара, он рассматривал линзу с каким-то воинственным весельем, словно только что решил, как именно сломает камеру.

— Возможно, вы — не его вылитый портрет, — мягко сказал Мерль, — но я изучаю лица, и вы очень похожи.

— И кому вы об этом рассказали?

— Никому. Похоже, этого делать не нужно.

— Что это за тон воскресной проповеди?

— Я бы не поставил на зарубку Бака Уэллса, если это то, о чем речь. У него слишком беспокойная душа. Он может даже сам сделать всю работу, прежде чем ты до него доберешься.

— Да скатертью дорога, но почему я должен желать этому человеку зла?

 — Говорят, ты очень хочешь с ним встретиться.

— Хотя этого окончившего Гарвард осла действительно нужно разнести в пух и прах, капитан Уэллс всё же не в самом верху моего списка, там есть люди классом повыше, здесь, на уровне седла, он менее интересен, чем настоящие нажавшие на спусковой крючок исполнители, которых наняли убить моего папу, но, видит Бог, выпускнику Гарварда тоже нужно испачкать его белые лилии за такую работу.

 — Надеюсь, ты не думаешь, что это был...

— Я прекрасно знаю, кто. И, кажется, все в этом сплоченном маленьком сообществе знают. Мне нужно узнать, где они сейчас — вот для чего мне Бак.

 — Наставь на него пистолет и заставь рассказать, что он знает.

 — Вот это да, и почему я сам не додумался?

— Что бы ты ни собирался делать, лучше сделать это побыстрее. — Маленькие китайские дети тоже смотрели на Фрэнка так, хотя, вероятно, не с такой тревогой. — Ходят слухи. Парни хотят, чтобы ты уехал.

Так быстро. Он надеялся еще хотя бы на день-два.

— В чем дело, на моей голове какая-то татуировка? Я кого-то одурачил в этом чертовом округе? Черт.

— Успокойся.

Из ящика комода у стены Мерль достал пластины для желатиновой галогено-серебряной печати: «Возможно, это как-то поможет». На одной из пластин были изображены люди, похожие на гуртовщиков на празднике Четвертого июля, один из них, кажется, пытался силой заставить второго съесть огромную петарду, которая была зажжена и разбрасывала яркие искры, они разлетались, гасли, заполняли неизмеримый отрезок времени, в течение которого открыт затвор объектива, для развлечения людей на втором плане, смотревших на всё это с крыльца салуна.

— Вы мне не говорили...

— Вот, здесь немного четче.

Это было у дверей абсолютно такой же конторы амальгаматора. На этот раз Дойс и Слоут не улыбались, и свет был, скорее, осенним, в небе над головой видны темные облака, ничто не отбрасывает тень. Двое мужчин позируют, словно с какой-то церемониальной целью. Для серого

дня выдержка немного длиннее, можно ожидать, что хотя бы один из них пошевелится и смажет изображение, но нет, они стоят сурово, почти вызывающе, чтобы коллодиева смесь и надлежащее количество света запечатлели двух убийц с неумолимой достоверностью, стоят, словно перед малочувствительной фотографической эмульсией прежних дней, в глазах, как заметил сейчас Фрэнк, наклонившись ближе, то же странное безумное сияние, которое раньше появлялось из-за вспышки по несколько сот раз во время выдержки, но на более современной фотографии это сияние кажется чем-то подлинно призрачным, эмульсии были для него проявителем, открывая то, что прежде не смог зафиксировать ни один аппарат.

— Кто сделал эту фотографию?

 — Это мое любительское хобби, — сказал Мерль. — Здесь вокруг много серебра и золота, кислот и солей и так далее, а мне нравится забавляться с разными возможностями.

— Подлый маленький скунс, да?

 — Он всё время ходил за Бобом Мелдрумом, чтобы тот сделал его своим протеже. Даже Боб, у которого домашние питомцы — гремучие змеи, не мог терпеть этого парня больше пяти минут.

Словно имя Боба было каким-то паролем, Далли появилась в дверях подобно маленькому взрыву, всё ее внимание было сосредоточено на Фрэнке.

— Сапоги надел? Причесался? Время отъезда может наступить для тебя прямо сейчас.

— Что случилось, Далия? — спросил Мерль.

 — Боб и Руди в здании шахты, и кривой улыбается.

— Они пришли за мной? Но прошлой ночью Боб казался таким дружелюбным.

 — Иди сюда..., — Мерль отодвинул с дороги свой стол и открыл тайный люк, до сих пор остававшийся невидимым. — Наш собственный альтернативный способ эвакуации. Там внизу туннель, который выведет тебя к пункту загрузки руды, если повезет, словишь пустую вагонетку до города.

— Моя лошадь.

— Братья Роджерс держат маленькую конюшню на шахте «Томбой», просто привяжи повод к передней луке седла и отпусти его — они все находят обратную дорогу. Тебе могут понадобиться эти фотографии, у меня есть негативы. О, и вот еще.

— Что это?

— А на что это похоже.

— Какой-то...сендвич с мясом... Для чего это?

 — Может быть, ты узнаешь.

— Возможно, я его съем.

— А возможно — и нет. Далия, лучше проведи его до города.

В туннеле Фрэнк заметил странное копошение, наполовину видимое, наполовину слышимое. Далли остановилась и прислушалась.

— Черт. Они пустили пар. — Она крикнула что-то на особенном мелодичном перкусионном языке. Из тьмы туннеля, хотя Фрэнк не мог, как ни странно, определить направление, пришел ответ.

— Ты достал сендвич, Фрэнк?

Они бросили его посреди туннеля и пустились бежать.

— Почему мы...

— Ты с ума сошел? Разве не знаешь, кто они?

Они ворвались в сумерки, почти уравновешенные электрическим светом ярче полной луны, круги загробной темноты обволакивали верхушки столбов у дороги до линии горного хребта.