На дне Одессы
Шрифт:
— Надей.
— Почему у тебя, Надя, такое скучное лицо? У нас нельзя скучать. Наш дом веселый и все должны быть веселыми. Ну-ка, засмейся.
Надя засмеялась.
— Ну вот. Так. Надо постоянно смеяться. Кто смеется, тому легче живется. Антонина Ивановна, покажите ей комнату. А ты, Надя, во всем слушайся Антонину Ивановну. Она экономка наша и у нас вроде генерала и министра.
Надя кивнула головой, а Антонина Ивановна, надувшись еще больше, подмигнула ей глазом и пошла к дверям.
Надя пошла за
— Ну и морока с ними, — сказала старухе со вздохом хозяйка и отправила в рот еще две ложки клубничного варенья.
XIV
ЦУККИ
Антонина Ивановна провела Надю через темный коридор, наполненный удушливым запахом светильного газа, в предназначенную для нее комнату.
Комната была недурно обставлена, но грязна и не убрана. На широкой железной кровати с медными решетчатыми спинками против дверей лежало скомканным шелковое одеяло, а на полу — окурки папирос, обгорелые спички, две пустые бутылки и пробки.
— Вот ваша комната, — сказала Антонина Ивановна.
Надя кивнула головой. Антонина Ивановна быстрым движением руки поправила на умывальном столике в углу кувшин с отбитой ручкой, подобрала с пола бутылки и добавила:
— Комнату эту раньше занимала одна полька, Марина. Вот она, — и Антонина Ивановна указала на кабинетную карточку, стоявшую на подставке, на туалетном столике, среди целой коллекции пустых коробочек, склянок и бутылочек.
Надя сняла со столика карточку вместе с подставкой и с любопытством стала разглядывать свою предшественницу. Она была красивая шатенка с умным улыбающимся лицом и длинными, пышными волосами.
Полулежа в широком пеньюаре на кушетке, она нежно целовалась с белоснежным голубком.
— А она хорошенькая, — заметила Надя.
— Ничего, — процедила Антонина Ивановна, продолжая наводить порядок в комнате.
Она поправила на стене картины и смахивала с них пыль. Надя опустилась на стул и спросила:
— А почему она ушла отсюда?
— Потому что заболела. Ее вчера повезли в больницу.
— Бедная. — В голосе Нади послышалась неподдельная нотка жалости. — А чем она заболела?
— Чем?.. Тем самым… Известно чем… Ну, теперь — капут ей. Третий раз заболела.
Антонина Ивановна с шумом придвинула кровать к стене.
Надя вздрогнула. Она поняла, на какую болезнь намекала экономка, и у нее вырвалось:
— Как жаль ее.
— Чего? — сухо спросила Антонина Ивановна, обдергивая одеяло, и ругнулась по чьему-то адресу: — Черти! Никогда не приберут. Я должна за всех.
Надя с изумлением посмотрела на экономку. Ее поразила ее сухость. Ведь речь шла о загубленной жизни.
— Такая молодая, красивая. Ишь, как с голубком целуется… Как жених с невестой. Улыбается как…
И Надя сама улыбнулась.
—
Надя вторично вздрогнула и улыбка исчезла с ее лица.
— Не первая? — повторила она и подумала: «А что, если и я заболею?»
— Ну, чего зажурилась? — спросила со смехом Антонина Ивановна.
Смех у нее был отвратительный, шипящий. Антонина Ивановна поправила потом розовый ночник, висящий посреди комнаты на тоненькой цепочке, и оставила комнату, бросив в дверях:
— Я скоро буду!
***
После ухода экономки, Надя стала подробно знакомиться со своей комнатой.
Она заглянула во все уголки, раскрыла шкаф. Шкаф был пуст. Только на дне его валялся старый, поломанный корсет, брошенный, должно быть, ее предшественницей.
Не понравилась Наде ее комната. Она была темная, неприветливая. От стен ее, прикрытых полинявшими коврами и голубыми обоями, несло сыростью, плесенью и холодом. Надя даже почувствовала, как у нее холодеют руки и ноги.
Покончив с осмотром комнаты, она подошла к окну, завешенному грубой белой занавесью. Окно выходило на грязный, узкий двор.
Посреди двора катался на велосипеде смешной юноша, длинный, рыжеволосый, весь в веснушках, без пиджака, в цветном жилете, в желтых ботинках и клетчатых брюках. Он, по-видимому, только учился кататься, так как поминутно падал вместе с велосипедом.
На него с ужасом в заплывших глазках и на лице взирала хозяйка дома — мать. Она стояла на втором этаже, на балконе и, при каждом падении его, всплескивала руками и взвизгивала:
— Лева! Боже мой, Боже мой! Что ты от меня хочешь?!.. Осторожно!.. Осторожно, тебе говорят!
Лева, потирая ушибленные бок, нос или скулу, сердито отвечал:
— Чего вы кричите, мамаша?
— Как чего я кричу?! Разбойник! Только вчера надел новые брюки. 13 рублей заплатила за них. Ты хочешь разорвать их? Что ты думаешь, что я — мильонщица?.. Осторожно, чтоб тебя холера забрала! Лучше бы ты здох прежде, чем ты родился!.. Симон! Симон!.. Ой, я уже не могу говорить. Я уже растроена!.. Скажи ему, Симон, чтоб он перестал кататься.
На балкон вылез из комнаты Симон, круглый, как мяч, весь лысый, в белой сорочке, с отвислым животом и турецкими туфлями на босу ногу. Это был супруг хозяйки и папаша упрямого юноши.
Симон перевесился через балкон, придал своей физиономии свирепое выражение и внушительно сказал сыну:
— Подожди… Вот я сойду вниз. Я тебе покажу, как портить новые брюки. Перестань, говорят. Ты!.. Потерянный человек, кадет, карманщик.
— Вы сами, папаша, хороший карманщик, — ответил спокойно сын, не переставая кататься.