На дне Одессы
Шрифт:
Она накинула на себя толстую серую шаль и вышла в коридор. И через несколько минут она возвратилась с кипятком в большом фаянсовом раскрашенном чайнике.
Заварив чай, она быстро умылась, села за стол, подвинула к себе круглое, с большой на середине трещиной зеркало, коробочки с краской и белилами и щипцы для волос и стала "наводить" на себя красоту.
Время от времени она откладывала пуховку и прихлебывала из стакана бледный чай.
Через полчаса вялое и мертвое лицо ее расцвело, как майская
Она посмотрела в последний раз в зеркало, улыбнулась себе самой и собиралась было уже встать, как дверь с треском распахнулась и в комнату вошел плюгавый мужчина, в сапогах и картузе с ремешком, брюнет — типичный жулик.
Улыбка моментально сбежала с ее губ, руки у нее задрожали и она вопросительно посмотрела на него испуганными глазами.
— Пьешь чай? — спросил он, не снимая картуза, и странно рассмеялся.
— Да, пью, — ответила она с дрожью в голосе. — А что?
Он пристально посмотрел на нее своими черными острыми глазами, засвистел и повернулся к дверям. В дверях два раза щелкнул ключ.
Она сильнее заерзала на стуле и спросила его упавшим голосом:
— Что ты хочешь делать?
Он засмеялся прежним странным смехом и загадочно ответил:
— Сейчас увидишь.
— Ты, быть может, снова собираешься бить меня? — спросила она.
Проговорив это, она вскочила, подошла к окну, уперлась спиною в край подоконника и посмотрела на него безумными глазами.
— Бить тебя? — притворился он изумленным. — Та Боже меня сохрани! Разве я когда-нибудь бил тебя?
Он громко захохотал и, не спуская с нее своих ужасных глаз, стал медленно приближаться к ней.
На правой руке его блеснул стальной наручник. Она затрепетала, как голубка, и заговорила, заикаясь:
— Нет, нет! Не ври! Я вижу, что ты хочешь бить!… Слушай, Сергей!… Не смей! Я кричать буду! На помощь позову! Мало, что ли, ты у меня крови выпил?! Посмотри, — у меня здорового места на теле нет! Вся — в синяках!.. Каждый день, каждый день!… Разве я — крепостная?!
Сильный удар заставил ее замолчать и она шлепнулась об пол.
— Караул! Мама родная! За что?! — завопила она.
— Я тебе дам — караул! Я тебе дам — "мама родная" и "за что"! — проговорил с шипением змеи Сергей, нагнулся и стал терзать ее.
Стальной наручник, как молния, сверкал в воздухе и зарывался то в одну часть ее тела, то в другую.
Она сперва сопротивлялась, но потом перестала.
И где ей — слабой и несчастной женщине — бороться с этим извергом?!
— Легкие не тронь! Не тронь легкие! — только просила она.
А он, как назло, трогал эти самые легкие и с особым наслаждением ввинчивал в них пятигранную шишечку наручника. Ввинчивал и, растягивая каждое слово, наставительно толковал ей:
— Гм! Ты спрашиваешь —
Он наконец утомился, спрятал в боковой карман свой инструмент — орудие своего позорного ремесла, — и выпрямился. А она осталась на полу — избитая, истерзанная, оплеванная, гадкая.
Вся спина и плечи ее были испещрены синяками, сорочка порвана.
Она глухо рыдала, давилась слезами и лепетала:
— Ой, Боже мой!… Ой, легкие мои!… Мамочка…
Слезы без конца лились из ее глаз.
Камень зарыдал бы, глядя на это несчастное, поруганное существо, на эту слабую женщину. А он и в ус себе не дул.
Он смотрел на нее с холодным равнодушием, как на неодушевленный предмет, и спокойно поправлял свою помятую бумажную манишку и съехавший набок во время экзекуции галстук.
— Долго еще будешь валяться? — спросил он ее грозно.
Она не ответила.
Он повысил голос:
— Вставай и одевайся! Пора на улицу! Восьмой час уже! Живее, а то смотри у меня! Все ребра поломаю! Сердце вырву!
Голос его звучал так грозно, что она перестала стонать и медленно, упираясь в пол, поднялась.
Печальный вид ее — избитое и окровавленное лицо, растрепанные волосы, красные, вспухшие и полные слез глаза привели его в веселое расположение духа. Он громко и цинично расхохотался и стал иронизировать:
— Вот так красавица премированная! Хоть на выставку ее! И на кого ты похожа?! Умой сейчас свою поганую рожу!
Она глотая слезы, покорно поплелась к умывальнику.
Он, тем временем, подсел к столу, налил стакан чаю, заложил ногу за ногу и погонял ее:
— Живее! Чего так долго копаешься?!
Она умылась и подсела к зеркалу.
Когда в зеркале отразилось ее избитое лицо, из глаз ее снова хлынули слезы.
— Опять? — спросил он.
— Что ты со мною делаешь? — простонала она и схватилась за голову. — Смотри — какой у меня фонарь под глазом! Как я выйду на улицу и кто захочет посмотреть на меня?
— Пустое! Замажь его пудрой и готово!
— Да, замажешь, — и она занялась опять превращением своего мертвого и, вспухшего лица в майскую розу.
— Есть у тебя папиросы? — спросил он вдруг.
— Нет.
— Дай пятак, я схожу в лавочку.
— Где я тебе достану? Видишь, без сахару чай пью.
— Гм! А ты еще спрашиваешь — отчего я тебя бью. У тебя никогда ничего не будет, потому что ты лодыря валяешь. Спишь до 7 ч. вечера. Посмотри-ка! Маня Боцман и Феня Пассаж давно уже гуляют. А ты!… Пошевеливайся!
— Сейчас!
Она вколола в прическу последнюю булавку.
— На дворе очень сыро? — спросила она.
— А что?