На дне Одессы
Шрифт:
— Не знаю, что надеть — сак или ротонду?
— Ишь, графиня. Простудиться боится. Не издохнешь.
Она, не слушая его, сняла с крючка длинную ярко-красную ротонду и с другого — большую, как поднос, шляпу с пышным страусовым пером.
Через несколько минут она была готова к выходу.
— Я провожу тебя, — сказал он.
Она ничего не ответила, потушила лампу, и они вышли в узкий коридор.
Пройдя коридор, они спустились по лестнице вниз в глухой переулок и очутились в объятиях тумана.
— Ну и погода, — проворчал
Она опять ничего не ответила и плотно запахнулась в свою ротонду.
Они двинулись по направлению к Дерибасовской улице.
— Живее! — торопил Сергей.
Когда показалась Дерибасовская, Сергей остановился и сказал ей:
— Ну-с, прощаюсь, ангел мой, с тобою. Смотри, не зевай. Сегодня три парохода английских с кардифом (углем) пришли и два — с хлебом. Много джонов (англичан) шатается по городу. У них много башей (денег)… Два рубля принеси, помни!
Он надвинул картуз на глаза, сунул руки в карманы, свистнул, повернулся к ней спиной и зашагал.
Она посмотрела ему вслед и, когда он сгинул в тумане, направилась к городскому саду.
Мимо сада давно уже взад и вперед прохаживались попарно и в одиночку ее товарки, так же, как и она, одетые в яркие, бросающиеся в глаза ротонды и большие шляпы — Маня Боцман, Феня Пассаж, Соня Калараш, Лея Серебро и другие.
Они стреляли, как из пушек, глазами, подмигивали прохожим, вступали с ними в разговоры и всячески соблазняли их.
Ее заметила Лея Серебро — красивая, толстая еврейка в ротонде из зеленого плюша, который отливал серебром, — и, остановив ее, спросила, сильно картавя, по-балабарски[28]:
— Здравствуй, Женька! Чего у тебя мотрачки (глаза) мокры?
— Не спрашивай.
Женька прислонилась к решетке сада и глухо зарыдала.
— Что с тобой?! Этот "Серожка"-шарлотта, наверное, опять побил тебя?!
— Да… Мне тут, у сердца — больно. Кажется, он отбил у меня легкие, — простонала Женя.
— А чтоб его чума схватила! — выругалась Лея. — А мой Исидор, ты думаешь, лучше? Он вчера так бил меня, так бил. У меня до сих пор спина и правый бок болят. Ой, вейз мир! Чтоб его "хо-хоба" забрала! Такой карманщик!
— Он сказал. ЧТО если я завтра не принесу ему двух рублей, то он загрызет меня.
— Вот несчастье!
— Я утоплюсь.
— Э! Думаешь, на том свете лучше?.. Ну, довольно плакать! Погуляй лучше. Может быть, кого-нибудь подцепишь, — и Лея оставила ее.
Женя утерла глаза и стала гулять.
Она прошла, пересекая одну и другую мостовую, два квартала мимо пылающих и залитых золотом, серебром, бриллиантами и шелками витрин и повернула назад.
Она шла, то замедляя шаги, то ускоряя, косила глазами, слегка толкала мужчин в бок, смеялась и подмигивала им. Но никто не шел на ее удочку.
Каждый окидывал ее насмешливым или презрительным взглядом.
После долгого хождения,
— Хорошенький, — стала она нашептывать ему, — идемте.
Юнец, озираясь, спросил ее с замиранием в голосе:
— Куда?
— Увидите.
— А что будет? — стал выпытывать испорченный до корней мозгов юнец.
Она стала расписывать.
Юнец слушал-слушал и заявил:
— У меня времени нет.
— Ну, вот еще.
— Право, нет, — и он пошел прочь.
— Жулик, скотина! — выругалась она.
Ей пришлось вернуться и приняться за прежнее фланирование.
Вон из-за угла появилась компания из двух "джонов" и негра.
Женька ринулась к ним, но опоздала. Ее предупредили. На них налетела стая товарок и расхватала их, как филипповские пирожки.
Женька, как ни была огорчена неудачами, расхохоталась при виде Леи, которая тащила через мостовую, как на буксире, негра. Шляпа у нее съехала набок, а ротонда упала на землю.
— Комман, комман, мистер (идем, господин)! — щебетала она, вися у него на руке….
Становилось поздно. Один за другим потухали в магазинах огни, загремели железные шторы и скоро светлые волны, заливавшую улицу, исчезли. А туман становился все гуще и гуще. На улице сделалось темно и пусто.
Женя, сделав в тумане больше 200 туров, продрогла и устала. Ноги ее отказались служить и она присела на зеленую скамью, откинулась на ее решетчатую спинку и бесцельно уставилась перед собой на фасад четырехэтажного серого дома. В доме все спали и во всех окнах было темно.
Она смотрела на мрачный фасад несколько минут и вдруг удивилась.
"С какой стати она, в течение четырех месяцев, созерцает этот безжизненный и глупый фасад? и что связывает ее с ним?"
На лбу у нее выдавилась глубокая морщинка. Что связывает ее с этим фасадом? Да ее позорное ремесло.
Это же ремесло связывает ее с этой улицей.
А как она очутилась на этой улице?
Да так, как и остальные.
"Не длинен и не нов ее рассказ".
Она работала на заводе, познакомилась с прекрасным молодым человеком, который великолепно плясал кэк-уок и носил пестрые галстуки, стала посещать с ним театры, народные балы, пристрастилась к нарядам, ужинам в "отдельных кабинетах" и пошла-пошла по рукам, как вещь…
— Ужасно! Ужасно! — прошептала Женька и закрыла лицо руками.
Но ужаснее было в ее падении то, что ею овладел совершенно посторонний, чуждый ей человек, закрепостил ее, присосался к ней, как вампир, к самому сердцу, и сосет-сосет ее кровь.
В груди у Жени поднялась настоящая буря.
Она сверкнула глазами и заговорила, задыхаясь, вполголоса:
— Довольно! Этого не должно быть больше! Кто дал ему право на мое тело и душу?! Я буду кричать на всю улицу! Я пойду к градоначальнику, брошусь перед ним на колени и буду плакать!