На дороге

Керуак Джек

Я вдруг очутился на Таймс-Сквер. Я пропутешествовал по всему Американскому Континенту восемь тысяч миль и теперь снова стоял на Таймс-Сквер; и к тому же – прямо в самой середке часа пик, глядя своими невинными, привыкшими к дороге глазами на абсолютное безумие и фантастическую суматоху Нью-Йорка с его миллионами и миллионами вечного жулья, что крутится ради лишнего доллара среди таких же, как и они сами, с их безумной мечтой – хапать, хватать, давать, вздыхать, подыхать – с тем, чтобы потом их похоронили в этих ужасных кладбищенских городищах за Городом на Лонг-Айленде. Высокие башни земли – другого края земли, того места, где родилась Бумажная Америка. Я стоял у входа в подземку, пытаясь собрать в кулак достаточно мужества, чтобы поднять прекрасный длинный бычок, но лишь стоило мне нагнуться, как мимо проносились толпы народу и закрывали его от меня. Наконец, его раздавили. Чтобы поехать домой автобусом, у меня не было денег. Патерсон довольно далеко от Таймс-Сквер. Вы можете себе представить, как я пешком иду в Нью-Джерси – эти последние мили по Линкольн-Тоннелю или по мосту Вашингтона?

Темнело. Где Хассел? Я пошарил по площади: Хассела здесь не было, он сидел за решеткой на острове Рикера. Где Дин? Где все? Где жизнь? У меня был свой дом, куда можно вернуться, место, чтобы преклонить голову, подсчитать потери и прикинуть приобретения – я знал, что и они тоже где-то были. Пришлось поклянчить четверть доллара на автобус. Я наткнулся на греческого священника, стоявшего аа углом. Нервно глядя вбок, тот сунул мне двадцать пять центов и незамедлительно дернул к своему автобусу.

Когда я добрался до дому, то съел все, что было в леднике. Тетка встала и посмотрела на меня.

– Бедный маленький Сальваторе, – сказала она по-итальянски. – Ты исхудал, исхудал. Где же ты был все это время? – На меня было надето две рубашки и два свитера; в полотняной сумке лежали изодранные штаны с хлопковых полей и разбитые остатки башмаков-гуарачей. На те деньги, что я посылал тетке из Калифорнии, мы решили купить новый электрический холодильник – во всей нашей семье это был бы первый. Она легла спать, а я не мог уснуть допоздна и просто курил в постели. На столе лежала моя полузаконченная рукопись. Октябрь, дом и работа снова. Первые холодные ветры громыхали в оконное стекло – я успел как раз вовремя. Ко мне домой приходил Дин, несколько раз ночевал здесь, дожидаясь меня; целыми днями беседовал с теткой, пока та трудилась над большим лоскутным ковром, сотканным из одежды всего семейства, накопившейся за много лет, – теперь он был завершен и постелен на пол у меня в спальне, такой же сложный и богатый, как само течение времени; а потом Дин ушел – всего за два дня до моего возвращения, уехал в Сан-Франциско, и дороги наши, возможно. Пересеклись где-нибудь в Пенсильвании или в Огайо. У него там была своя жизнь: Камилла только что получила квартиру. Мне так и не пришло в голову поискать ее, пока я жил в Милл-Сити. Теперь было уже слишком поздно, и с Дином мы тоже разминулись.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

1

Прошло больше года, прежде чем я увидел Дина снова. Все это время я сидел дома, окончил книгу и пошел учиться как демобилизовавшийся из армии, по новому Биллю о Правах. На Рождество 1948 года мы с тетушкой, нагрузившись подарками, отправились в Виргинию навестить моего брата. Дину я писал, и он мне ответил, что снова собирается на Восток; а я сказал ему, что если так, то между Рождеством и Новым Годом он сможет меня найти в Тестаменте, штат Виргиния. И вот однажды, когда вся наша южная родня сидела в тестаментской гостиной – все такие сухопарые мужчины и женщины с глазами, в которых виднеется вечный южный чернозем, – и тихими жалобными голосами переговаривалась о погоде, об урожае, пускаясь во всякие утомительные перечисления: у кого кто родился, у кого новый дом и так далее, – перед домом на грунтовой обочине остановился заляпанный грязью «гудзон-49». Я понятия не имел, кто это может быть. На крыльцо устало поднялся молодой парень, мускулистый и обтрепанный, одетый в майку, небритый, с покрасневшими глазами, и позвонил. Я открыл ему и вдруг понял, что это Дин. Он приехал из самого Сан-Франциско прямо к дверям моего брата Рокко в Виргинию, причем за поразительно короткое время, потому что свое последнее письмо с инструкциями, где меня искать, я отправлял ему совсем недавно. В машине можно было разглядеть еще две спящие фигуры.

– Вот дьявольщина! Дин! А кто еще там в машине?

– При-вет, при-вет, чувак, там Мэрилу с Эдом Данкелем. Нам надо где-то немедленно помыться, мы устали, как собаки.

– Но как же вы сюда так быстро доехали?

– Эх, если б ты знал, как этот «гудзон» летает!

– Где ты его взял?

– Купил на сбережения. Я работал на железной дороге и зашибал в месяц по четыре сотни.

На весь следующий час в доме воцарилась полнейшая неразбериха. Моя южная родня не соображала ни что происходит, ни кто такие Дин, Мэрилу и Эд Данкель: они просто тупо пялились на нас. Тетушка и братец Роки отправились совещаться на кухню. Всего в этом южном домишке находилось теперь одиннадцать человек. Мало того, брат как раз решил из этого дома съезжать, и половину всей его мебели уже вывезли: они с женой и ребенком перебирались поближе к самому городку Тестамент. Они купили себе в гостиную новый гарнитур, а старый должен был переехать домой к моей тетке в Патерсон, хотя мы еще не решили, как именно это сделаем. Когда Дин услыхал о переезде, то немедленно предложил свои услуги и свой «гудзон». Мы с ним вдвоем бы перевезли всю мебель в Патерсон за две быстрых ездки, а во второй раз аахватили бы с собой и тетушку. Это сэкономило бы нам кучу денег и уберегло от лишних хлопот. На том и порешили. Моя невестка накрыла на стол, и трое потасканных путешественников уселись есть. Мэрилу не спала с самого Денвера. Сейчас она казалась мне старше и еще красивее.

Я узнал, что Дин жил счастливо с Камиллой в Сан-Франциско с той самой осени 1947 года; он устроился на железную дорогу и стал хорошо зарабатывать. У них родилась миленькая малышка Эми Мориарти. А потом как-то раз он шел по улице, и у него съехала крыша. Он увидел, что продается этот самый «гудзон-49», и рванул в банк снимать все свои бабки. Купил он его не глядя. С ним был Эд Данкель. Теперь

у них не осталось ни гроша. Дин утихомирил страхи Камиллы и сказал, что вернется через месяц:

– Я поеду в Нью-Йорк и привезу с собой Сала.

Ей такая перспектива не слишком-то понравилась.

– Но зачем это все? Почему ты со мной так поступаешь?

– Ничего, ничего, дорогая, э-э… кхм… Сал так просил и умолял, чтобы я приехал и забрал его, и мне совершенно необходимо… ну, не будем же мы с тобой сейчас пускаться во все эти объяснения – но я скажу тебе, почему… Нет, послушай, я скажу, почему. – И он сказал ей, почему, и, конечно же, смысла никакого в этом не было.

Здоровый длинный Эд Данкель тоже работал на железной дороге. Они с Дином, то есть, ничего пока не делали, потому что все экипажи значительно сокращали, и надо было дать поработать тем, кто постарше. Эд познакомился с девчонкой по имени Галатея, она жила в Сан-Франциско на свои сбережения. И вот два этих безмозглых скота решили прихватить девчонку с собой на Восток, чтобы та за них платила. Эд ее и убалтывал, и умолял; та ни в какую не соглашалась, пока он на ней не женится. За несколько суматошных дней Эд Данкель женился на Галатее, причем Дин бегал и доставал все необходимые бумаги, и за пару дней до Рождества они выкатились из Сан-Франциско в сторону Л.А. на семидесяти в час по бесснежной южной дороге. В Л.А. они подобрали в бюро путешествий какого-то моряка и взяли его с собой за то, что тот купил им бензина на пятнадцать долларов. Он ехал в Индиану. Еще они подобрали женщину с умственно-отсталой дочерью до Аризоны за четыре доллара на бензин. Дин посадил дочь-идиотку рядом с собой на переднее сиденье; он врубился в нее и потом мне говорил:

– Все путем, чувак! Такая маленькая – и уже такая оторва. Мы с нею всю дорогу болтали – про пожары, и про то, как пустыня превращается в рай, и про ее попугая, который ругается по-испански.

Высадив этих пассажиров, они поехали в Тусон. Всю дорогу Галатея Данкель, новая жена Эда, не переставала канючить, что она устала, что она хочет спать в мотеле. Если бы такое продолжалось и дальше, они б истратили все ее деньги задолго до Виргинии. Две ночи она вынуждала их останавливаться и выбрасывала на ветер целые десятки за номера. Когда они доехали до Тусона, она обанкротилась совсем. Дин с Эдом слиняли от нее в вестибюле гостиницы и поехали дальше одни, вместе с моряком и без всяких угрызений совести.

Эд Данкель был высоким спокойным парнем, который никогда много не размышлял и был полностью готов сделать все, о чем бы Дин его ни попросил; а в ту пору Дин был слишком занят, чтобы размениваться по мелочам. Он с ревом проносился по Лас-Крусесу, Нью-Мексико, когда на него вдруг нашло взрывное желание повидать свою первую женушку Мэрилу. Та жила в Денвере. Он развернул машину на север, невзирая на хилые протесты моряка, и под вечер влетел в Денвер. Побегал по округе и нашел свою Мэрилу в гостинице. Десять часов они дико занимались любовью. Все снова решилось: они остаются вместе, Мэрилу – единственная девчонка, которую Дин по-настоящему когда-либо любил. Ему просто худо стало от раскаянья, когда он снова увидел ее лицо, – как и прежде, он валялся у нее в ногах и умолял о радостях ее бытия. Она Дина поняла; она гладила его по волосам; она знала, что тот полоумный. Чтобы ублажить моряка, Дин свел его с какой-то девчонкой в номере над баром, где постоянно пьянствовала вся старая бильярдная тусовка. Но моряк девчонку послал и на самом деле свалил куда-то в ночь, и они его больше никогда не видели: очевидно, уехал в свою Индиану автобусом.

Дин, Мэрилу и Эд Данкель с ревом понеслись по Колфаксу на восток и дальше, по канзасским равнинам. На них обрушились мощные бураны. Ночью в Миссури Дину приходилось ехать, высунувшись наружу, обмотав голову шарфом и нацепив лыжные очки, которые делали его похожим на монаха, что всматривается в снежные манускрипты: ветровые стекле покрывала дюймовая корка льда. Он ехал по родной земле своих предков, даже не задумываясь об этом. Утром машину занесло на обледеневшем склоне, и они грохнулись в кювет. Какой-то фермер предложил их вытащить. Они свернули с дороги, подобрав автостопщика, который пообещал им доллар, если они довезут его до Мемфиса. В Мемфисе он зашел к себе домой, послонялся там в поисках этого самого доллара, потом напился и сказал, что не может его найти. Они поехали через Теннесси дальше; после аварии их подшипники слегка побились. До этого Дин выжимал девяносто; теперь же приходилось постоянно держаться семидесяти, или весь двигатель просто зажужжал бы под откос. Они умудрились перевалить через Большие Туманные Горы зимой. Когда они подъехали к дверям моего брата, то ничего не ели уже больше суток – если не считать карамелек и сырных крекеров.

И вот все поглощали еду, а Дин с бутербродом в руке то склонялся, то прыгал перед большим фонографом, слушая пластинку с диким бопом, которую я только что купил: она называлась «Охота», и Декстер Гордон с Уорделлом Грэем давали там такой копоти перед вопившей аудиторией, что пластинка звучала фантастически безумно. Южная родня только переглядывалась да в ужасе качала головами.

– И что это за друзья у Сала? – спросили они у моего брата. Тот и сам не знал, что им на это сказать. Южане вообще не переваривают никакого сумасбродства, а в особенности – как у Дина. Он же не обращал на них ни малейшего внимания. Сумасбродство в Дине расцвело довольно зловещим цветочком. Даже я себе этого не представлял, пока он, я, Мэрилу и Данкель не вышли из дому, чтобы немножко «обкатать "гудзон"«, и вот тогда мы впервые остались одни и могли говорить, о чем хотели. Дин схватился за руль, переключился на вторую, на минуту задумался на ходу, а потом, кажется, вдруг на что-то решился и рванул на полной скорости прямо по дороге, весь охваченный яростью своего решения.