На другом берегу утра. Бестиарий Святого Фомы
Шрифт:
Тут, на реке, он впервые понял, что значит идти свободно. И первые шаги были странными – умею ли я так ходить, думал он, или то, о чем я всегда мечтал, это что-то чужое и я так не смогу?
Его словно выпустили из спичечной коробки и он в нерешительности стоял, качаясь на нетвердых ногах, а не бежал изо всех сил, как представлял себе столько раз, лёжа в постели. Он подошёл к деревянной старой лестнице, обсаженной липами – в сумерках не было видно, куда она ведёт, там, внизу, царила только темнота. Но тут, на берегу, все оказывалось понятным и простым – лестница не
«Я могу и вовсе без фонарика», – думал он.
Ступенька, ещё одна – мир разворачивался с каждым шагом, будто был завёрнут в огромный лист лопуха. Он пах остро и по-ночному, он становился прохладнее, чем там, наверху, у корпуса.
Глаза постепенно привыкали ко тьме под липами и стала видна арка из листьев в двух шагах – только протяни руку – а за аркой, он уже знал, – река.
Под ногами что-то прошуршало – и в первое мгновение он хотел отдернуть ногу брезгливо, а потом вспомнил, что он в войлочных тапках-валенках и ничто ему не страшно. А в следующую секунду ему стало стыдно этого страха – потому что ясно же было, что тут всё будет совсем не таким, как дома или в больнице, а значит, не может быть и таким же пугающим или отвратительным.
Река развернулась перед ним в темноте вдруг, одним махом, она заполнила мир от края до края и удивительно было, что ещё секунду назад она пряталась за деревьями. Как будто до липовой арки и после жили два разных мира, две разных планеты.
В этом мире, где была река, он вдруг оказался в середине огромного перевернутого купола, гулкого и уходящего сводами в густую бесконечность и почувствовал, как все нити откуда-то сверху и сбоку подтягиваются к нему, невидимые совсем нити, соединяясь где-то в узел в середине него, где-то в пупке. И эти нити делали его сильнее.
Он смотрел на туманные берега вдали, на блестящую и чёрную у берегов и сиренево-розовую, поймавшую последние отблески ушедшего заката, воду, и понимал, что, наверное, всё, что было раньше – оно какое-то неправильное. А может быть, всё это и вообще было не с ним.
– Тоже сидишь? – спросили свистящим шепотом из-за спины. Он застыл, не зная, обернуться ему или нет.
– Не спится, Исусик? – сказал снова голос.
Тогда он всё-таки обернулся.
– Ты смешной, когда боишься, – хохотнула она, выходя из тьмы под берегом.
– Я не боюсь, – пробормотал он и тут же поправился, – точнее, боюсь. Боялся. Я всего что-то боялся раньше. А теперь даже и не знаю.
Ночью она казалась совсем другой. Днём – просто мелкая девчонка с ехидными глазами, а как только вышла в середину гулкого ночного купола, то стало видно, что глаза у неё очень ночные, с очень длинными ресницами, а волосы, завивающиеся прямо от макушки смешными спиральками, будто у нестриженой овцы, блестят, словно смазанные маслом или словно в них поймали часть звёзд с ночного неба.
Это она назвала его Исусиком. Должен ли он теперь дать ей тоже имя? Или у неё есть, не то, что дают обычно, а данное кем-то для этого лета и этого места?
– Магда, – сказала
– Магда? – повторил он, попробовав имя на язык.
Оно перекатывалось во рту мятной конфетой. Почему Магда, хотел спросить он, но она ответила, не дождавшись вопроса.
– А просто так. Люблю необычные имена. И к волосам идёт.
Он улыбнулся.
– Ты считаешь меня дурой? – она, кажется, обиделась.
– Нет-нет, ты что, – ответил он серьёзно. – Мне кажется, дур вообще не бывает. Просто забавно как-то. Я ещё ничего, кажется, не знаю. Мне всему надо научиться.
Она понимающе кивнула.
– Я тебя научу.
– А почему ты не спишь?
– А ты?
– Так нечестно, – сказал он. – Я первый спросил.
– Я проверяю, – ответила она наконец. – Куда здесь можно зайти. Теперь ты давай.
– А я просто вышел. Я давно хотел выйти один. Я никогда ещё не ходил так долго один.
Она, словно не веря, заглянула ему в глаза – вдруг он всё-таки над ней смеётся. Но в глазах не было смеха – а может быть, просто стало так сумеречно, приблизившись к предрассветному часу, что ничего и не рассмотришь.
На берегу, вверху, вдруг замелькали, заметались огни, что-то тяжелое с треском обвалилось вниз, мимо лип, прямо к воде.
– Не говори, что я здесь была, – зашептала она и дотронулась до его прозрачной ладони и он почувствовал, что её ладонь такая горячая, что об неё можно обжечься и легонько отдернул руку. И испугался, что она снова обидится, но она уже прыжком исчезла в прибрежной темноте и он остался совсем один.
VII. Он
Ночь самое громкое время. Ночь на новом месте – особенно. Когда всё вокруг затихло, слышен любой шорох, любое движение воздуха.
Теперь мне приходится делить с ним не только маму – теперь ещё и комната только одна на двоих. Я не знал, получится ли у меня уснуть. Я лежал, отвернувшись к стене и представлял, что его здесь нет. Что он уже закончился. Что я лежу, а вокруг – каменные стены, прочные, через них не слышно, как он сучит своими тщедушными ножонками, забираясь в постель, не слышно, как вздыхает и шарит зачем-то под подушкой.
И мне почудилось, что я вдруг превратился в камень – огромный, серый камень, и тогда я заснул: крепко, словно был совсем один в этой новой комнате. Бывают такие сны: ты как будто бы и не спишь вовсе – они переплетаются с предыдущим днём и с тем, что будет потом, и вообще уже не получается отделить одно от другого. Из такого сна можно выдрать себя только рывком, стараясь вытащить себя из него за волосы, как из болота. Мне приснилось, что я лежу и я похож на камень, камень-валун.
А ещё мне приснилось, что он достал из-под подушки фонарик – и я подумал: глупость какая. Ещё не хватало, чтоб он бродил по корпусу с этим идиотским фонарём. И ещё приснилось, что я его ненавижу – во сне я ненавидел его так же, как и наяву. Это было странно и немного неприятно – кажется, во сне всё такое в тебе должно бы уходить куда-нибудь поглубже.