На другом берегу утра. Бестиарий Святого Фомы
Шрифт:
Я спрашивал себя, чего я от него вообще хочу – прямо во сне спрашивал. Может, я хочу, чтоб он был другим? К примеру, как Андрей, который с волчьими глазами, Андрей-Овчарка. С мускулистыми руками, крепкой спиной и стальным затылком. Любил бы я его тогда, если б он был такой и не лежал все детство по больницам, мешая мне жить и отнимая маму? И сам себе отвечал во сне – а чёрт его знает. Любить, наверное, не любил бы. Как можно любить кого-то, если самому любви не хватает, как будто бы в чашку всё время не доливают воды, ты пьёшь и понимаешь, что не доходит вода
Но если бы он был как Андрей-Овчарка, то с ним можно было бы сражаться на равных. Удар – на удар. Ты замахиваешься – и знаешь, что он выставит руку, что ты ушибёшься так, словно наткнулся на железную штангу. Если натыкаешься на железо – проще жить. А как жить, если ты замахиваешься, а он покорно склоняет голову, словно ждёт, что ты его ударишь, словно хочет этого даже?
Да, мне было бы легче, будь он таким. Стальным.
С полупрозрачным инвалидом не знаешь что и делать.
Избавиться от него?
Сначала я проснулся во сне – рывком. А потом уже – по-настоящему. Сел на постели, судорожно. И долго из камня-валуна превращался в человека. И понял, что мне просто снился кошмар – потому что я дрожал и руки у меня тряслись.
В комнате было тихо – за стеклом беззвучно полоскались липовые листы. Я встал и сделал шаг к окну – небо превратилось в тёмно-синее море и было почти светло, так светло, что видно всю реку, до горизонта. Может, это спросонья, но мне показалось, что где-то у горизонта – остров. Он уходил далеко и был похож на драконий язык – наверное, там песчаный пляж, подумал я. А ещё подумал, что завтра днём сбегу ото всех и попробую дойти берегом до него и посмотреть, что там.
Если мне не показалось в темноте, конечно.
А потом я обернулся – потому что понял, что его кровать пустая.
Я зажёг свет. Потом погасил его. Сел на его постель – было и так понятно, что его нет.
Ушёл в туалет – дурак тупой – и потерялся. Точно, в туалет.
Мне казалось, я топаю как слон и сейчас все услышат, проснутся и выйдут. Но корпус чуть слышно вздыхал деревянными ссадинами и трещинами – и молчал, не выдавая меня.
В туалете было пусто – только на потолке сидел огромный паук.
И тут мне стало страшно. Не за него – а за себя. Что мне сказать маме, если с этим идиотом что-то тут вот так сразу случится?
Я хотел, чтоб с ним что-нибудь случилось, хотел – но не так сразу. Пусть попозже, пусть мы поживём тут уже немного. Тогда всё будет словно бы само собой – и я тут ни при чём. А если с ним что-то случилось в первую же ночь – ясное дело, я виноват. Не доглядел. Хотя обещал ей – что позабочусь. Я представлял себе, как она на меня посмотрит – и что подумает – и по спине побежала струйка липкого пота. Представлять себе свою жизнь потом, когда она будет знать, что я его упустил, было совсем тошно.
Потом я обозлился на него – вот сволочь. Знает же, что меня поставили его сторожить – это он наверняка нарочно, чтоб меня дураком выставить. Он специально всё так устроил.
Потом я снова испугался – представлял, как он лежит
Теперь я забыл о том, что все спят – я бежал по деревянному коридору, я был быстрее ветра, я бежал и не знал, зачем я бегу и куда, и что мне делать. Я бежал и остановился только тогда, когда врезался во что-то мягкое. Со всей силы врезался – а он только пискнул. Я схватил его за тощую шею и хотел уже дать хорошего пинка, чтоб знал, как пугать меня, потом вспомнил его шрам, идущий через весь череп, и почему-то расхотел его бить, а просто взял за шкирку и поволок к туалету.
Споткнувшись о порожек, он снова пискнул – я его что, совсем придушил? – и в темноте показался мне ещё тщедушнее обычного. Я вдруг подумал, что не хотел дотрагиваться до него и мне снова стало мерзко, будто случайно наступил на лягушку, и я отпустил ворот его пижамы. И включил свет.
Сначала я решил, что ещё не проснулся – с ним что-то было не так. Не было шрама на голове. Не было взгляда, который меня так достаёт – овечьего какого-то, кто-нибудь, может, скажет, добрый, но по-моему, так блаженный просто. Так вот, взгляда не было. Словно его за ночь, пока он шлялся где-то по тёмным коридорам, подменили.
А потом я сообразил, что это не он. Днём я этого дохлика почти и не разглядел – только фамилию запомнил, Фомкин. Теперь-то я понял, что они просто похожи – ну вот бывает, что люди, которые до поры до времени ничего друг о друге не знают, до ужаса похожи. Как будто бы родились близнецами и их в роддоме отдали в разные семьи.
Я отодвинулся от него. Что делать, было непонятно.
– Брата ищешь? – понимающе спросил он, подслеповато щурясь на туалетном свету.
Ищу, говорю я. Давай, говорю, Фома – поднимай всех, а я к реке. Вдруг там что-то.
И снова побежал. Я поскальзывался на ступеньках, ведущих от корпуса к реке, я вроде бы и не хотел бежать – а ноги отчего-то сами бежали. Ночной воздух был странным – окунал по макушку то в ледяной холод, то в душное тепло. Липы походили на непонятный, тёмный коридор, в конце которого блестела река.
Я и не думал, что тщедушный Фома так быстро всех соберёт – за спиной уже кто-то перекрикивался наверху, я оглядывался и видел, как в корпусе зажигаются огни. Один за другим.
Я подбегал к реке и бежал всё медленнее – я вдруг подумал, что если он сегодня умрёт, то я буду первым, кто его увидит. И я понял, что совсем не хочу видеть его мёртвым – пусть первым, кто это увидит, буду не я.
Но когда ты бежишь, ты уже не можешь остановиться – даже если кто-то сигает где-то сбоку через кусты, словно дикая кошка. Даже когда выбегаешь на берег и видишь его – ты все ещё бежишь внутри себя. Пока не наталкиваешься взглядом на его лицо: он запрокинул голову и смотрит сквозь закрытые глаза на звёздное небо.