На Двине-Даугаве
Шрифт:
— Как нету? Убили?
— Нет, фамилии такой нет. Кейнин по-русски значит «король».
— Ну, и что ж?
— Его прозвали так лесные братья, не знаю за что. Может, в шутку. А фамилия у него другая. Только никто не знает, какая. И никто не должен знать… Такие люди, как он, сегодня живут под одной фамилией, а завтра — под другой. Их тогда не так легко поймать.
— Революционеры? — шепотом произнес Гриша заветное, недавно узнанное, светлое и грозное слово.
— Да!
— Твой отец — революционер?
Ян
— Я слышал, как дядя От говорил, что настоящий революционер не должен ходить в церковь. А мой отец ходил. Он и дома молился, я видал.
— А листовки? Он же расклеивал их!
— Ну что ж, революционерам весь народ помогал. Мой отец тоже. Я слышал, дядя От один раз говорил…
Но тут в комнату вошел сам дядя От.
Он мигом растопил печь, а Ян, не спрашиваясь, начал чистить картошку. Гриша смотрел на него с завистью: нож был один.
Когда картошка сварилась, Редаль достал бутылку постного масла, тарелку кислой капусты, несколько луковиц.
— Чем обед плох? — спросил он, ставя чугунок на стол.
— А Голотский, — сказал Гриша, — велит нам: «Держи голову в холоде, живот в голоде, будешь здоров».
— А сам он? Держит живот в голоде?
— Вот уж этого не знаю, — сознался Гриша.
— Ну, он как хочет, а мы в голоде свой живот держать не согласны. Ешьте, приятели, досыта.
Все это, как будто самое обыкновенное — и чисто выбеленная комната, и чугун картошки на сосновом столе (вместо господских «жил строганых» у мадам Белковой), и дружелюбный разговор дяди Оттомара, и чуть застенчивый взгляд милого Яна, — все это будто сразу вернуло Гришу в мир своих, родных людей, которым можно верить во всем. Тут тебе могут пожелать только добра…
32
Это чувство доверия к людям, по которому Гриша, сам не зная о том, тосковал в квартире Белковой, не покинуло его, а даже сильней стало, когда однажды вечером у Оттомара Редаля собрались его друзья, восемь человек.
Среди них были и русские — двое, остальные латыши. А говорили всё больше по-русски. Только один — его звали Петерсон, — еще не сняв пальто, затянул вполголоса латышскую песню:
Проснитесь, люди труда…
Но Редаль ударил его по плечу:
— Побереги голос, товарищ!
Петерсон поднял брови:
— Соседи?
— Нет, соседи надежные. А голос все-таки побереги. Русень, ты принес свой инструмент?
Чернявый латыш, уже немолодой, вынул из-под полы пальто гитару:
— Вот!
— Ну, раздевайтесь. Сейчас создадим обстановку.
И Оттомар Редаль вынул из некрашеного шкафчика несколько бутылок пива и тарелку с очищенной селедкой.
— Мальчики, — обратился дядя
— Понял.
Гриша посмотрел на пиво с укором: пьянствовать будут. Потому и отсылают их с Яном.
Дядя От, видно, разгадал Гришин взгляд по-своему и сказал в раздумье:
— Или так сделаем: ты один пойди, Янис. Не страшно тебе будет одному? А Грегор пусть посидит с нами. Не бойся, Грегор, пивом я тебя поить не буду.
— Я не боюсь.
— Ну вот, лаби! Оставайся с нами, если ты такой смелый.
— А как насчет языка у мальчишки? — спросив хрипловатым басом один из гостей, лысый усатый человек.
— Ничего, Никонов, не сомневайся.
Гриша смотрел то на Никонова, то на Редаля — не мог понять, о чем это они.
Но гости, не притрагиваясь к пиву, уже говорили о чем-то совершенно непонятном. Упоминали про Бебеля, про неизвестных Грише меков и боков…
К этому времени Гриша додумался: «Никонов-то не верит ему, потому и спросил: «А как насчет языка у мальчишки?» А еще русский: своему же брату, Шумову, не верит. Латыш Редаль верит, а этот нет!
Гриша, рассердившись, поднялся с табуретки:
— Я пойду к Яну.
Оттомару Редалю было уже не до него. Он отмахнулся:
— Хорошо. Иди, иди!
Гриша нашел Яна на улице. Тот стоял у забора, недалеко от ворот, и вглядывался в сумрак, который был еле пронизан тусклым светом керосинового фонаря.
— Ты что тут делаешь? — спросил Гриша.
— Не видишь разве?
— Вижу, что ничего не делаешь.
— Я караулю.
— Караулишь?!
— Тише!
Мимо них прошли двое — мужчина с женщиной. Потом через некоторое время проплелся старичок, спотыкаясь и бормоча что-то себе под нос, должно быть подвыпивший.
— Зачем это — тише?
Ян помолчал и, не сдержав досады, сказал вполголоса:
— Ну, какой ты!.. Все спрашиваешь, спрашиваешь без конца. И говоришь много. Когда нельзя говорить, все равно всегда что-нибудь скажешь.
— Здрасте! — вскричал, обидевшись, Гриша.
— Да тише ты!..
Гриша умолк. Засунул руки в карманы, пошел вдоль улицы.
Но Ян позвал его:
— Поди сюда.
— Здрасте, пожалуйста! Если тебе надо чего, ты и шагай ко мне.
— Поди сюда!
— Или ноги бережешь?
— Иди сюда! — велел Ян таким тоном, что Гриша удивился и подошел — просто так, из любопытства: что это попритчилось с парнем?
— Ну?
— Не ходи перед воротами взад-вперед без толку.
— Да ты что… повздорить со мной вздумал?
— Нет, не вздумал. А все-таки не ходи.
— Хочу и буду ходить.
И Гриша уже шагнул было в сторону ворот, но Ян опять окликнул его:
— Беды хочешь дяде Оту и его товарищам?
— Ты мне загадки не загадывай! — окончательно рассердился Гриша. — О чем ты бормочешь? Не пойму.