На Двине-Даугаве
Шрифт:
Надо Григорию Шумову вытаскивать соседа из беды! Вспомнив, как его самого обучал чистописанию Никаноркин, Гриша стал ходить два раза в неделю к Дерябину, помогать ему осиливать заданные уроки.
Петр приходу Гриши бывал рад, при виде же учебника принимался зевать так, что вот-вот скулы вывернет.
— В конце концов я тебя бить буду! — рассердился Гриша.
— Еще кто кого.
— Да я ж тебя уже бил.
— Ну… это когда было. А теперь погляди, мускулы у меня какие! Накопил таки за
— Не хочу глядеть. Садись, решай задачу.
— А все ж таки попробуем побороться. Я тебя сразу на обе лопатки уложу.
Не хотел учиться Дерябин!
Отчаявшись, Гриша пошел на последнее средство: предложил бороться с условием. Если он победит Петра, тот выучит на завтра уроки, все до одного. Если Петр победит его, они отложат учебники в сторону и сядут играть в шашки.
— Идет! — обрадованно крикнул Дерябин и заранее поставил на стол шашки; потом начал стягивать с себя куртку.
Гриша последовал его примеру, и борьба началась по всем правилам — в обхват, крест-накрест, без подножек.
Ну и здоров был Дерябин! Потяжелее, поплотней Шумова. Гриша был костист.
Друзья-противники возились долго… Осипший Дерябин шипел:
— Так сердце лопнет… Либо… либо уж ты меня скорей клади на лопатки, либо… либо я тебя.
— Да уж лучше я тебя!
Гриша изо всех сил рванул Петра, приподнял, тот затряс потерявшими опору ногами… и очутился на полу, на обеих лопатках.
— Я сильнее тебя, — не уступал Дерябин, отряхиваясь, — ты только выносливей. И ловчей…
— Это что ж такое?! — закричал Гриша запальчиво. — Так и не будешь учить уроков? Забыл условие? Слова не держишь?!
— Слово я сдержу, — ответил Дерябин и с тоской сел за арифметику.
Через три дня Гриша снова пришел к нему, и Петр опять предложил бороться.
— Это что ж, плата за мою помощь? — спросил Гриша.
— Нет. Это плата за мои мучения.
Дерябин, смеясь, обхватил Гришу за плечи, и борьба опять началась.
Эта история повторялась каждый раз перед приготовлением уроков. Так как обычно победителем оставался все-таки Гриша, в дневнике Дерябина начали появляться тройки. Наконец он получил первую четверку — по географии. И в его голову проникли честолюбивые мысли: захочет, он сам станет первым учеником. Он теперь садился за уроки даже и в те дни, когда не ждал к себе Гришу (не мог же тот приходить ежедневно).
А у Гриши за это время так окрепли мускулы, что ему иногда начинало казаться, что теперь они не хуже, чем у Оттомара Редаля: ну прямо железные.
Наконец, после колебаний, смущаясь, он напряг до отказа согнутую руку и показал дяде Оту:
— Ну, как?
— Очень, — ответил тот рассеянно, — очень.
— Крепкие?
— Очень… Слушай-ка, Грегор, у тебя хороший почерк?
— Нет. А что?
— Жаль.
— А
— Ну, напиши мне на этой бумажке что-нибудь. Например: «У меня хороший почерк».
Гриша взял бумажку и начал писать, стараясь, чтобы буквы получались как можно красивей: «У меня хороший почерк».
Оттомар Редаль внимательно поглядел на написанное.
Потом сказал со вздохом:
— Нет. У тебя нехороший почерк. А у Яна и у меня самого еще хуже.
— А зачем вам это надо, дядя От?
— Надо было бы мне переписать одну… одну вещь.
— У меня есть друг. Никаноркин. Вот он перепишет — ну, загляденье! Я ему скажу.
— Нет. Ты ему не говори.
— Почему?
— Да просто так, не говори.
— Все-таки, дядя От, почему?
— Зачем ты спрашиваешь? Надо так. Сказано «не говори», значит не говори. И все!
Он поглядел на Гришу своими спокойными, широко расставленными глазами и закончил:
— К таким уж людям ты попал. В такую квартиру.
Ну да, к таким людям, в такую уж квартиру попал Григорий Шумов.
Ничего, люди хорошие. И квартира ему нравилась, здесь было куда лучше, чем у Белковой. Взять чисто побеленные стены; на них взглянуть было куда приятней, чем на оборванные обои в белковской квартире. И еда здесь обыкновенная, человеческая. Все здесь подходит для Гриши.
Надо только научиться молчать, когда нужно. Умеет же молчать Ян, а, должно быть, и Яну любопытно узнать кое о чем. Но он молчит, не спрашивает.
— И я буду, — сказал Гриша вслух. — Я буду молчать, как… как скала!
Он покраснел густо: вот так «помолчал»!
— Не надо, как скала, — проговорил Оттомар и положил свои большие руки на плечи Грише. — Надо, как человек… как человек с верным сердцем.
36
Ничего не говорил Григорий Шумов о Редале и его товарищах своим одноклассникам, даже Коле Никаноркину. Даже Вячеславу Довгелло!
И не потому, что не верил им — как раз им-то обоим можно было верить, — но не полагалось говорить. А раз не полагалось, значит кончено.
С друзьями-одноклассниками он беседовал совсем о другом. О чем же?
…У магазина Ямпольских Гришу окликнул Никаноркин:
— Стоп! Знаешь новость? — И вдруг замолчал.
Гриша посмотрел в ту сторону, куда устремлен был взор Никаноркина.
Навстречу им шла рыжая девочка. Гриша ее сразу узнал, хотя она и очень изменилась. В ней произошла просто-таки непонятная перемена. Вместо безобразных штиблет на ее ногах были козловые башмачки, короткий стеганый жакет ладно облегал ее фигурку; жакет был из дешевой грубой материи, но Гриша тогда еще мало разбирался в подобных вещах.