На фронте затишье…
Шрифт:
— Вы будете отвечать за отказ выполнить мой приказ, — цедит с расстановкой Кохов.
Ни одной новой искорки не вспыхивает в глазах Грибана. Он смотрит капитану прямо в лицо и выговаривает чеканно и твердо:
— Вашему приказу я не могу подчиниться. Прикажет полковник сдать батарею вам — будете командовать. А пока за людей и технику отвечаю я.
— А я отвечаю за людей, за технику и еще за вас!
— Многое на себя берете. Ваше дело — разведка, — тихо произносит комбат.
Кохов оглядывает Грибана свирепым взглядом и неожиданно набрасывается
— Марш в машину! Установить связь со штабом!
Хорошо отдавать приказы. «Установить связь» — и точка. А как ее установишь, если «Солнце» исчезло с нашего горизонта, не оставив своих координат? Ему, «Солнцу», нет никакого дела до того, что нам надо разбиться, а выполнить приказ капитана. Но выполнять надо. Это мы хорошо понимаем. И потому безропотно лезем в машину.
И снова начинается нудная, до бесконечности тягучая сказка про белого бычка…
— Солнце! Солнце! Я Луна-четыре. Я Луна-четыре. Отвечай, как слышишь? Как слышишь? Прием…
Раз, второй, третий повторяет. Юрка одно и то же.
А в ответ только треск разрядов, противный пронзительный писк, да бешено мчащиеся на соседней волне тире, точки, точки, тире…
Запустить бы сейчас Журавлеву порцию морзянки со скоростью групп пятнадцать. Я представляю, как, уловив в эфире пулеметные очереди ключа, Паша торопливо хватает карандаш и, нахлобучив наушники, быстро-быстро записывает цифры и буквы. Он может принимать до двадцати групп в минуту. Это когда тире и точки сливаются в неугасимую стремительную музыку. Кажется, в ней не под силу никому разобраться. Но Журавлев — радист первого класса. Он все поймет. И все запишет без единой ошибки. Ему бы только услышать… Но не слышит нас «Солнце». Исчезло, пропало оно куда-то вместе со штабной рацией и лучшим в полку радистом…
Приказы не обсуждают
Мглистая изморозь все плотнее окутывает высотку мутным холодным пологом. Пожары в Нерубайке и Сосновке погасли. Наверное, там уже обрушились хаты: зарево исчезло бесследно, растворилось в морозном воздухе. Самоходки занимают приготовленные им гнезда — выдолбленные в мерзлой земле неглубокие квадратные ямы. На каждую выемку наезжает машина. С бортов, сзади и спереди мы закрываем дыры брезентом. И под днищем получается неплохое, почти комфортабельное убежище: здесь нет леденящего ветра и можно спокойно спать, пока часовой не поднимет «в ружье».
Нам со Смысловым Кохов приказал не отходить от машины Грибана. И мы первыми забрались под стальное брюхо комбатовской самоходки, которая теперь стала похожа на клушку, а мы — на ее цыплят. На крышках от разбитых снарядных ящиков не очень удобно. Но если под бок постелить шинель, под головы сунуть вещевые мешки и, прижавшись друг к другу спинами, накрыться второй шинелью, то можно скоротать ночь без кошмарных снов. Только бы не свело от холода неприкрытые ноги.
— Ты
— Приходилось. — Он отвечает небрежно, словно речь идет о чем-то привычном.
Правда, он раньше меня на фронте и накопить опыт успел и по этой части. И все-таки верить ему с первого слова по крайней мере наивно. Никогда не поймешь, что у него на уме: в полку всем известно, что Юрка большой фантазер и любит поймать на слове, подковырнуть, поехидничать.
— В окопах ты тоже спал?
— Подожди, и ты еще поползаешь по окопам. Всему свое время…
Смыслов говорит это серьезным тоном. И я почти верю в его предсказание.
— И ты ни разу не простудился?
— На передовой не берет простуда… Военврач говорил, что это из-за нервной системы Павлова простуда не прилипает. Понимаешь, нервы пересиливают любую болезнь… Ну, хватит. Я спать хочу, — обрывает он разговор.
Это совсем не в его характере — на полуслове прервать свои мысли. Или он боится, чтобы я не начал расспрашивать его о «нервной системе Павлова», или смертельно устал. Правда, Юрке сейчас можно немножко вздремнуть. А мне скоро снова в машину, на рацию: Кохов приказал вызывать штаб полка через каждые двадцать минут, и мы делаем это по очереди.
…Снаружи, из-за брезента, доносятся тревожные настороженные голоса. Они заставляют невольно прислушаться. Один из них басовитый, раскатистый, другой — тенорок. И оба знакомые… Это комбат и начальник разведки. Если приподняться и просунуть между гусеницами руку, до них, наверное, можно дотянуться…
— По данным разведки корпуса, немцы намерены предпринять контратаку именно здесь. Не дай бог, если они ударят с этого фланга.
Узнаю голос Кохова — не совсем четко получается у него буква «р». Видимо, оба они склонились над картой: слышно, как шелестит бумага.
— Тут со стороны балки никакого охранения нет. Вот видишь дорогу… Вечером по ней двигалась мотопехота противника. В сторону Омель-города прошли три танка. Кстати, от этого шляха до нас полтора километра. Почти прямая наводка… А прикрытия нет и пока не предвидится…
Длительное молчание. А это уже голос комбата:
— Саперам не обещали подкрепление?
— Наоборот, сказали, чтоб на себя надеялись и больше ни на кого… Знаешь, Грибан, как сейчас выглядит наша батарея? Как колобок на носу у лисы. Помнишь его последнюю песенку?
— Помню. Только колобок-то стальной… Не по зубам будет фрицам. Челюсти обломают…
Я толкаю Юрку спиной.
— Ты слышишь?
— А ты тоже подслушиваешь? — Наверное, у него удивленное лицо. Стаскивая с меня шинель, Смыслов переворачивается на спину и шипит мне в ухо:
— Тише…
Мы умолкаем, напряженно вслушиваемся в каждую фразу. Кохов опять начинает горячиться, как недавно в машине:
— По-моему, мы должны сами принять решение. Мы имеем на это право.
— Решение уже принято командиром полка. Удерживать высотку. Он сказал, что она ключ ко всей обороне. А приказы не обсуждают.