На фронте затишье…
Шрифт:
Кохов постепенно оттаивает, успокаивается. Но глаза его остаются злыми, кусачими.
— Почему ты не сказал, что шел бой? — спрашивает он, не глядя на Грибана.
Комбат устало машет рукой.
— Мы сами ничего толком не знаем. Какими силами атакуют немцы?.. Я не знаю. Ты тоже. Но если саперы не выдержат, вступим в бой.
— Зачем же спорить? — Кохов не унимается. — Нам здесь лучше видно, как поступать, а Демину многое непонятно. Но Грибан уже не слушает.
— Пойдем уточним обстановку, — говорит он Кохову.
Комбат берется за кромку люка, замирает, прислушивается:
— Кажется,
Старший лейтенант подтягивается удивительно легко. Мелькают отшлифованные до блеска, наполовину сточившиеся подковки его каблуков, и в квадрате люка на какую-то секунду снова появляется кусочек звездного неба.
«Небо с овчинку», вспоминаю я излюбленное изречение Левина, стоящего рядом с невозмутимо-спокойным видом. Вот такое небо бывалому старшине, наверное, виделось сотни и тысячи раз. Это отсюда, из самоходки, кажется оно размером с овчинку. А может быть, эта поговорка и родилась среди танкистов и самоходчиков?..
Вслед за Грибаном в люк вылезает Кохов. Его блестящие хромовые сапоги-гармошки проплывают перед моим носом. От них отдает скипидарным сапожным кремом, острый запах которого перебивает испарения солярки.
— Дорохов, поддерживай постоянную связь! — бросает капитан сверху.
Мне неприятно, даже тягостно сидеть в машине. Наверное, это от непривычки. До сих пор мне еще никогда не доводилось оставаться в самоходке или тридцатьчетверке подолгу. Здесь, за броней, не то, что в лесу или в поле. Там можно куда-то пойти, можно вырыть окоп и укрыться, как тебе хочется. Там раздолье. А здесь надо только сидеть и ждать. Сидеть как в клетке в полном неведении.
Левин, видимо, понимает мое состояние. Он выглядывает через люк наружу, спускается на откидное сиденье и говорит покровительственным тоном:
— Ты не волнуйся. Здесь даже безопаснее, понимаешь? А завтра оглядимся — займем круговую оборону. Снарядов нам хватит. Ни одна сволочь близко не подойдет, понимаешь?
Я смотрю на выстроившиеся сбоку, отливающие холодной желтизной латунные гильзы, на пепельно-серую сталь снарядов. Одни из них с красными поперечными полосами. На других ободок синий. Бронебойные и осколочные… Своими хищными острыми клювами они смотрят вверх, в распахнутый люк, в квадрате которого светятся звезды, похожие на шляпки маленьких золотых гвоздиков.
И как это все нелепо: звезды, добродушная, спокойная улыбка Левина, а рядом с нами, всего в сотнях метров, опять разгорается перестрелка. Там, наверное, умирают люди. Если бы не приказ Кохова и олимпийская Сережкина сдержанность, я, не задумываясь, пулей выскочил бы из этого холодного бронированного гроба. На волю. «К звездам», как говорит Сережка.
Но приказ есть приказ. Приказы не обсуждают.
В окопах
В эту суматошную ночь так и не удается заснуть. То в машину, то из машины. То приказывает Кохов, то Грибан. А вот и Бубнов подает свою морскую команду «свистать всех наверх».
Вокруг потемнело. Словно кто-то подмешал дегтя
Идем со Смысловым ко второй самоходке, возле которой назначен сбор. Я не успел переобуться, перекрутить обмотки. Одна из них расползлась, съехала вниз и ветер задувает в ботинок крупинки снега. Стаскиваю ее на ходу, скручиваю как бинт — обратно наверну там, на месте…
Батарейцы окружили комбата и Бубнова. Закуривают. Ждут, какое приказание будет на этот раз.
В стороне над траншеями взлетает ракета. Оттуда опять доносится трескотня автоматов, в которую дробно вплетаются отрывистые пулеметные очереди. Немцы не дают саперам покоя, снова втягивают их в перестрелку.
— Все собрались? — спрашивает Грибан и, не дожидаясь ответа, приказывает: — Наводчикам и водителям остаться в машинах. Остальным, кроме офицеров, — в распоряжение лейтенанта Бубнова. Надо помочь саперам. До рассвета побудете в окопах.
— Проверить автоматы и карабины, — добавляет Бубнов. — Пойдем сейчас же…
Шагаем без строя, гурьбой. Нас набралось целое отделение. Да еще какое! Шесть рядовых и сержантов и два лейтенанта. Вместе с нами отпросился у Грибана техник-лейтенант Шаповалов — помощник комбата по технической части. Его обязанность ремонтировать самоходки. Но сейчас они в полном порядке. Их нечего ремонтировать, а ему, видимо, не сидится без дела. Лейтенант захватил автомат. Он держит его за кончик ствола как-то неловко, словно несет грабли или лопату. И потому у него совсем не воинственный вид.
Натыкаемся на темную узловатую ленту бруствера. Это отводной окопчик — узенькая щель, ведущая от основной траншеи в тыл обороны. Она отрыта только до пояса. Но больше и не требуется, чтобы пройти по ней скрытно от глаз противника. Такие отводы роют, когда долго стоят в обороне — с ними безопаснее и удобнее: можно незаметно переправлять убитых и раненых в тыл, доставлять солдатам продукты, боеприпасы, почту.
Спрыгиваем вниз, гуськом шагаем след в след, пока под ногами не открывается глубокая, почти в рост траншея. В ней сидят на корточках трое солдат. Они вскакивают, прячут в рукава недокуренные цигарки, разглядывают нас во все глаза. И каждый глядит по-своему, по-особому. Один — с удивлением. Другой — с затаенной радостью. У третьего на лице нетерпеливое ожидание.
— Где командир роты? — спрашивает Бубнов широколицего сержанта, у которого поверх шапки накинут брезентовый капюшон, отрезанный вместе с воротником и шнурками от старенькой плащ-накидки.
— Они там, дальше, — сержант машет варежкой влево. — Мы этот фланг держим. А они туда ушли. Там горячее…
— Сколько вас здесь?
— Пятеро. Еще двое у пулемета — тут рядом. Четверых командир роты перебросил на левый фланг.
— Хорошо, — прерывает его Бубнов. — Вот вам подкрепление. Еще пятеро. За старшего лейтенант Шаповалов. А мы двинемся к командиру роты. Помните, назад ни шагу! Смыслов и Нураков, за мной!..