У меня в кармане правомПолновесные каштаны —Шелковистые, тугие,В шоколадной кожуре.У меня в кармане левомЖелудей тяжёлых россыпь —Золотистых и округлых,Смуглым солнцем налитых.Погружаю в них ладони,Щедро черпаю горстямиИ, подбрасывая к небу,Рассыпаю по земле.Вот оно – моё богатство,Плоть моя, моё дыханье,Тихий смех, неугасимыйОтсвет вечности во мне.
«Не печалься, душа. Среди русских воспетых полей…»
Не печалься, душа. Среди русских воспетых полейИ чухонских болот, пустырей
обречённого градаНичего не страшись. О сиротстве своём не жалей.Ни о чём не жалей. Ни пощады не жди, ни награды.Нас никто не обязан любить. Нам никто ничегоВ холодеющем мире, конечно, не должен. И всё жеНе печалься, душа. Не сбивайся с пути своего,Беспокойным огнём ледяную пустыню тревожа,Согревая пространство собою всему вопреки,Предпочтя бесконечность свободы – законам и срокам,На крыло поднимаясь над гладью последней реки,Раскаляясь любовью в полёте слепом и высоком.
«Смерть в окно постучится однажды…»
Смерть в окно постучится однаждыЛунной ночью иль пасмурным днём,И к плечу прикоснётся, и скажет:«Ты довольно грешила. Пойдём».И в полёте уже равнодушноЯ взгляну с ледяной высотыИ увижу, как площади кружатИ вздымаются к небу мосты.За лесами потянутся степи,Замелькают квадраты полей,Но ничто не кольнёт, не зацепитИ души не коснётся моей.Лишь пронзительно и сиротливоНад какой-нибудь тихой рекойСвистнет ветер и старая иваПокачает корявой рукой.Камышами поклонится берег,И подёрнется рябью вода,И тогда я, пожалуй, поверю,Что прощаюсь и впрямь – навсегда.И, быть может, на миг затоскую,Увидав далеко-далекоНа земле возле стога – гнедуюСо своим золотым стригунком.И рванусь, и заплачу бесслёзно,И беспамятству смерти назлоПонесу к холодеющим звёздамВечной боли живое тепло.
Идиллический сон
Мне приснилась жизнь совсем иная,Так приснилась, будто наяву:Лошади вздыхают, окунаяМорды в серебристую траву.До краёв наполнив звёздный улей,Светлый мёд стекает с тёмных грив.На земле табунщики уснули,Сёдла под затылки подложив.Светлый пот блестит на тёмных лицах,На остывших углях костерка,Склеивает сонные ресницыИ былинки около виска.Спят они, пока вздыхают кони,Вздрагивая чуткою спиной.И полны ещё мои ладониГорьковатой свежести ночной.Спят, пока обратно не качнётсяМаятник мгновенья и покаХрупкого покоя не коснётсяСнов моих невнятная тоска.
«Всё спокойней, ровнее и тише…»
Подари мне ещё десять лет,
Десять лет,
Да в степи,
Да в седле.
В. Соснора. «Обращение»
Всё спокойней, ровнее и тишеДышит полдень, и, солнцем прошит,Сизоватый бурьян ПрииртышьяПод копытами сухо шуршит.А каких я кровей – так ли важноРаскалённой степной синеве…Голос резок, а песня – протяжна,И кузнечик стрекочет в траве.Ни друзей, ни далёкого дома —Только стрекот, да шорох, да зной.Без дорог за черту окоёмаСедока унесёт вороной.Бросить повод, и руки раскинуть,И лететь, и лететь в никуда —Затеряться, без имени сгинуть,Чтоб – ни эха и чтоб – ни следа.Вот я, Господи, – малая точкаНа возлюбленной горькой земле,И дана мне всего лишь отсрочка —Десять жизней – в степи и в седле.
Котёнок
Он распугал всех кур, пусть неумело,А всё же – прыгнув из-за лопуха.Он маленький, но он ужасно смелый,И он идёт – один – на петуха.А тот разинул клюв и в удивленьеЗастыл
на миг от наглости такой.Короче, храбреца спасло мгновенье.А может быть, судьба моей рукойПохитила у смерти неминучей…И вовремя: вздымая прах и пух,Нас до крыльца, подобно пыльной туче,Преследовал разгневанный петух.Котёнок выжил в этом переплёте,Но вскоре сгинул где-то ни за грош.Всего-то лишь – комочек тёплой плоти.Зачем он был? И разве разберёшьЕго узор в сплошном переплетеньеРождений и смертей? И мне в ответМладенчески смеётся день весенний,Сияя и расплёскивая свет.
«А у неё проточина на лбу…»
А у неё проточина на лбуТакая белая и чёлка – золотая,Я в поводу веду её в табун,Под сапогами чавкает густая,Как тесто, глина. Где-то в сторонеУрчит сердито трактор. И усталостьК её хребтистой старческой спинеПрисохла, словно струп. А мне осталосьУздечку снять, по шее потрепатьИ постоять ещё минуту рядом,В кармане корку хлеба отыскатьИ протянуть ей. И окинуть взглядомБольные ноги, вислую губу,И тощих рёбер выпуклые строки,И белую проточину на лбу,И под глазами мутные потёки.И на мгновение увидеть в ней,В глубинах ускользающе-бездонныхСвященное безумие коней,Разбивших колесницу Фаэтона.
«На Северном рынке снег нынче почти что растаял…»
На Северном рынке снег нынче почти что растаял,А воздух от запахов густ и как будто бы сжат…Две псины остались от всей уничтоженной стаиИ серыми шапками около входа лежат.Свернулись в два грязных клубка неподвижно и молча,За ними ларьки кособоко равняются в ряд.Всего-то две псины. Но как-то уж очень по-волчьиОни исподлобья на мимоидущих глядят.Ну как им расскажешь, что люди не слишком жестоки,Хотя и богами считать их, увы, ни к чему —Не нами расчислены наши короткие сроки,И всех нас когда-нибудь выловят по одному.Над нами судьба по-вороньи заходит кругами,Вот – рухнет в пике и добычи своей не отдаст…Собаки молчат.Под ботинками и сапогамиТихонько хрустит обречённо подтаявший наст.
«Из многих пёстрых видеосюжетов…»
Из многих пёстрых видеосюжетов,Которыми нас кормит телевизор,Засел осколком в памяти один,Где люди в серой милицейской формеБездомную собаку расстрелялиУ мусорного бака во дворе.Она сначала всё хвостом вилялаИ взвизгнула, когда раздался выстрел,Ей лапу перебивший. А потомВсё поняла и поднялась. И молчаСтояла и смотрела неотрывноНа тех или сквозь тех, кто убивал.Я видела, как люди умирают,Я зло довольно часто причиняла,И мне ответно причиняли боль.Я знаю точно: каждую минуту,Когда мы пьём, едим, смеёмся, плачемПо пустякам, когда, закрыв глаза,В объятиях любимых замираем,Обильнейшую жатву собираютСтрадания и смерть по всей земле.Конечно же, бездомная собака,Расстрелянная где-то на помойке,Не более чем капля. Но и всё ж…Собаки умирают нынче стоя,А люди, утеряв свой прежний облик,Иное обретают естество,Столь чуждое и страшное, что разумСмущается и сердце замирает,Пытаясь в бездну правды заглянуть.
Мариенбург
1
Сквозь едкий дым дешёвых сигарет,Сквозь крохотное спичечное пламяНедолгой памяти ещё глядит мне вследСкупыми станционными огнямиМариенбург. И снова я лечу,Прижавшись низко к шее лошадиной,Дорожкой парка бесконечно длинной,И веточки стегают по плечу.Из поселковой церкви, с привокзальнойПустынной улочки, вечерний тихий звонПлывёт и замирает, будто стон —Не то призывный стон, не то – прощальный.И голубь у дороги сиротливоВоркует всё: «…умру…умру…умру…»И треплются нечёсанные гривыНа душу выдувающем ветру.