На городских холмах
Шрифт:
— Он пришел в бешенство, узнав, что накануне тебя упустили. Он решил отправить тебя в лагерь.
— Но вы мне этого не сказали.
— Я намекнула тебе на это.
Последовало короткое молчание, потом она добавила, словно извиняясь:
— Все-таки он мой муж…
— Верно. Ну и что?
— Я думала, будет лучше, если ты уедешь. Когда я узнала, что ты покинул Алжир…
— Как вы об этом узнали?
— От твоей хозяйки.
— Вы опять были у меня?
— Да.
На этот раз я посмотрел на нее с еще большим удивлением. Почему она так упорно старалась уберечь меня от ненависти Альмаро? В память моей матери? Я хотел было спросить
— Вот так я узнала, что ты уехал, что отказался от…
— От мести?
— Да.
— И вы поверили?
Я бросил эти слова, вложив в них уничтожающую иронию. Она как-то покорно, робко взглянула на меня. Ее покрасневшие глаза были полны слез. Мне подумалось, что эта женщина любит Альмаро, боится за него, и если я убью ее мужа, то тем самым нанесу удар и ей, хоть она и пыталась спасти меня. Я спросил:
— Он вам… дорог?
— Ну конечно, — удивленно ответила она.
— Даже после того, как двадцать пять человек погибли в Ага?
Она ужасно покраснела и совсем неожиданно ответила:
— Но это не его вина! Не нужно так думать!
— То есть как это не его вина? Вы вполне в этом уверены? Кто приказал арестовать рабочих, которые отказывались уезжать?
— Да, но…
— Что «но»?
Она неслышно заплакала. Женщина эта раздражала меня. Голос ее дрогнул:
— Он не приказывал помещать их в этот подвал. Он хотел, чтоб их собрали в пакгаузе. Но его люди узнали, что пакгауз закрыт… Нет, это не он виноват. Клянусь тебе, что не он. Ты из-за этого пришел? Ну, скажи, из-за этого?..
Она посмотрела на меня. Ее налитые слезами глаза смотрели растерянно. Я устало ответил:
— Из-за этого или из-за другого…
Казалось, она совсем лишилась рассудка.
— Ты ведь не хочешь убить моего мужа из-за той истории с плакатами? Это же было давно! Разве за такой пустяк убивают человека?
— Хватит с меня!
На этот раз я закричал. Ее говорливость бесила меня. Она замолкла, удивленная и немного напуганная.
Я мог бы привести ей уйму возражений. Но к чему? Что значили здесь слова? Разве они имели для нее тот же смысл, что и для меня? Нужно было уходить. Я выглянул наружу. Сад, посеребренный луной, казался заснеженным. Далеко-далеко звенело радио… Этакий легонький мотивчик… Он будто издевался над моей неудачей…
— Уверяю тебя, он не имеет никакого отношения к этому ужасному несчастью… Этих несчастных людей заперли…
Опять? Что ж, она так и не замолчит? Я сухо произнес:
— Ладно. Я вам верю…
Но в то же время я подумал, что было бы неплохо успокоить эту женщину. Внушить ей, будто я отказался от своего плана, и тем самым оставить себе возможность свободно действовать в будущем.
— Что ты намереваешься делать? — спросила она в ту же секунду все тем же робким и умоляющим голосом.
Я пожал плечами, сделав вид, что мне безразлично дальнейшее.
— Что ж, остается только уйти! Я достаточно узнал…
Верит ли она мне? Я взглянул на ее озабоченное лицо, на ее пустые глаза старой женщины, которые затравленно уставились на меня, и добавил:
— Вы бы чувствовали себя намного спокойнее, если б меня арестовали? Вы огорчены тем, что предупредили меня?
Она отрицательно покачала головой, усталым движением вытерла слезы на щеках и сказала:
— Если ты не убьешь его, это сделает другой… У него столько врагов!..
Я возразил:
— Увидим…
И тотчас же прикусил язык.
Но, кажется,
— Ты не хочешь… взять денег… чтобы уехать?
Я застыл на месте, вцепившись рукой в портьеру.
Я был так поражен, словно она предложила мне помочь убить ее мужа. Не зная, что ответить, я резко повернулся к ней спиной и бросился из комнаты в заросли кустов.
Очутившись у садовой калитки, я остановился и поискал на правом столбе след от пули, выпущенной Альмаро.
Наконец я нащупал на одном из камней свежую, шероховатую царапину. Пуля пролетела тогда на уровне моей груди. Да, я хорошо сделал, что бросился на землю. Несколько секунд я задумчиво поглаживал шрам на камне…
III
Через полчаса я звонил к Монике.
Она открыла дверь, радостно вскрикнула от удивления и бросилась ко мне со словами:
— Когда ты приехал?
Я солгал:
— Только что.
Пока я с тоскливым и горьким чувством оглядывал комнату, разобранную постель, матовую лампу, Моника закидала меня вопросами. Она хотела знать, почему я не писал, почему не зашел к ней перед отъездом, что я делал все это время, много ли разъезжал по Кабилии.
Она удивляла меня. Никогда еще я не видел ее такой возбужденной, такой болтливой. Я снова привлек ее к себе и ласкал ее волосы — это удовольствие мне хотелось бы продлить подольше.
Вдруг она сказала:
— Я приготовлю тебе ванну.
— Только побыстрее.
Я остался один возле лампы. В этой комнате меня охватило ощущение безопасности и безмятежного счастья. Мадам Альмаро, должно быть, не долго осушала платком слезы. Я представил себе, как, присосавшись к телефону, она поднимает на ноги полицию… Я сел на кровать и начал раздеваться. Завтра до одиннадцати я должен стоять на пути автомобиля Альмаро. Где-нибудь подальше от виллы, которую непременно будут охранять. (Под лампой — книга. Желтая книга. Между страницами заложено письмо.) Надо будет притаиться, и когда машина замедлит ход… Шесть пуль… (Откуда письмо? Из Красного Креста, что ли? В ванну с шумом льется вода. Письмо из Красного Креста. Черт возьми…) Я затаил дыхание, метнул взгляд на Монику. Она стояла ко мне спиной. Я распахнул книгу: письмо от Андре. Так я и знал! (Какой Андре? Раме лен. Нет, Гамелен… Но только бы ничем себя не выдать. Все тот же плеск льющейся воды.) Машина поворачивает. Я стреляю. («Моя дорогая, твое письмо доставило мне огромную радость»). Я отдергиваю руку… Ну да: «Твое письмо доставило мне огромную радость…» (Надо бы научиться стрелять из револьвера.) Ну и мерзавка. И она еще говорит: «Клянусь тебе, что не он…» В школе у меня был товарищ, которого звали Гамелен. Теперь мой Гамелен — школьный учитель. Я тоже мог бы стать учителем в школе. Маленькая должностенка в Кабилии. Ребятишки. (Между прочим, револьверы, дают осечки… Когда машина станет разворачиваться, во что бы то ни стало стрелять, если даже мне придется погибнуть под ее колесами.)