На городских холмах
Шрифт:
Фурнье заговорил о победах гитлеровцев, об оккупации.
— Они хотят превратить в сельскохозяйственные все завоеванные ими страны. Подумай об их лозунге: «Возвращайтесь к земле!» В итоге все наши страны стали бы их колониями. Мы поставляли бы промышленно развитой Германии по низким ценам свое сырье, а она бы продавала нам потом продукцию из этого же переработанного сырья. Германии — процветание, нам — рабство.
— Разве так легко добиться, чтобы все эти нации работали на подобных условиях?
— Нет, не легко. Но их всеми силами уже сейчас пытаются уверить, что они побеждены,
— Да, конечно.
— В Алжире какая-нибудь сотня — и никак не больше — таких вот Альмаро пользуется этими методами. Они не дураки и поэтому поддерживают здесь феодальный строй и допотопные порядки, чтобы еще сильнее укрепить свою власть. Они нашли даже великолепное оправдание своим действиям: все это делается для того, чтобы не нарушать традиций и религии населения колоний. Подумать только!
Я молчал. Его намек на Альмаро насторожил меня. (Моника не раз говорила, что у арабов часто бывают неожиданные и непонятные приступы подозрительности.) Я знал, что Фурнье одобрил бы меня, если б я убил Альмаро, но ни за что на свете я не доверился бы ему. Я хранил свою тайну в себе и даже мысль о том, что он может разгадать, раскрыть ее, была для меня невыносима.
Стрекозы…
Фурнье смотрел, как я болтаю руками в ручейке. Потом спросил меня, что я думаю о взаимоотношениях алжирцев с европейцами. Я ограничился таким ответом:
— Когда мать-европейка отчитывает своего сына, она говорит ему: «Будь умницей, не то позову араба». А арабская мать скажет: «Будь умницей, не то позову Бушу».
— Кого?
— Бюжо.
Он улыбнулся, вскочил и вдруг заторопился в путь. Колючий кустарник цеплялся за наши брюки. Мы шли молча до заката солнца. Начало смеркаться. Серые и розоватые стволы деревьев постепенно темнели или принимали какой-то странный фиолетовый оттенок. Безмолвное спокойствие леса изредка нарушал вой шакала или зловещий крик совы. От жары, палившей весь день, воздух под ветками деревьев был пропитан пьянящим запахом древесной смолы и сухих листьев. Если нас заметят, придется спрятаться и приготовить оружие. Я знал, что ни у таможенников, ни у жандармов нет собак, выдрессированных для охоты на человека. Я чутко прислушивался, стараясь угадать, что таит в себе каждый звук.
Вдруг в глубине темного коридора, образованного свисающими ветвями, я разглядел красные огоньки, застывшие в ночной темноте. Значит, мы добрались до того дуара, который был мне нужен.
Подошел Фурнье. Я тихо предупредил его, чтоб он поостерегся: лучше проскользнуть незаметно. Он тронул меня за плечо. Не останавливаясь, я медленно шел вперед. Деревья попадались все реже. Лес кончался. За ним начиналась неровная, каменистая местность. Здесь нужно было пересечь одно очень опасное место — железнодорожный путь — и затем уж двинуться вдоль ручья. А там и Марокко.
Но этот дуар и его огни почему-то притягивали меня. Во всем этом чувствовалось
Залаяла собака — учуяла нас.
Ей откликнулись другие. Зазвучал многоголосый собачий хор. Лай, поднятый собаками, несся к самому небу и терялся где-то в вышине.
Несколько огоньков еще мерцало между кустами терновника.
За темными силуэтами плоских кактусов высилась палатка; полы ее были подобраны, чтобы свободно пропускать воздух. Под палаткой, на земле — пять вытянувшихся фигур, завернутых в простыни, пять рядком уложенных трупов.
Никто не показывался. Собаки теперь тихонько повизгивали. Я наклонился к Фурнье.
— Тиф…
Он прижался плечом к моему плечу. Я видел голубоватое пятно его лица, — он вытянул шею. Он смотрел, отгибая рукой высокую траву… Но вот собаки снова подняли невообразимый шум.
— Живо.
Лес мы прошли, нужно было свернуть в сторону железной дороги.
Мы вышли на освещенное луной пространство. Наши тени вытянулись на камнях… Позади долго еще слышался лай собак… Насыпь нужно преодолеть как можно осторожней (много патрулей). Я внимательно оглядел окрестности. Когда я обернулся, Фурнье тоже машинально взглянул назад.
Неподвижные деревья, залитые этим мертвящим светом, издали походили на громадные надгробные плиты, торчащие на плато. И над всей этой равниной дарило глубочайшее, какое-то первозданное и гнетущее спокойствие, подобное тому, которое ночью окружает кочевья, затерянные в пустыне.
Я поискал глазами ориентиры — высокие решетчатые опоры высоковольтной линии, которые вот-вот должны показаться над холмами, и, наконец, разглядел их. Эти массивные, громоздкие, зловещие опоры всем своим видом походили на каких-то ископаемых животных.
Фурнье шел за мной, не выказывая никакого страха перед опасностью. Если таможенники сейчас на откосе вон того гребня, они наверняка видят, как мы пробираемся вперед (будто два муравья), и поджидают той минуты, когда мы будем переходить железнодорожный путь, чтобы схватить нас.
Вскоре внизу, в выемке, показалось железнодорожное полотно.
Еще одно подходящее местечко для засады.
Я сказал Фурнье, что нам лучше разделиться и перейти насыпь в разных местах. Сначала — одному, потом — другому. Так у нас больше шансов не угодить вместе в руки таможенников, и в случае необходимости мы смогли бы прийти на помощь друг другу.
Нигде — ни малейшего движения. Вокруг — все та же равнина, залитая луной. Я прислушался и не услышал ничего, кроме глухого и глубокого дыхания ночи. Где-то очень далеко запел петух, обманутый лунным светом.
Я глянул на Фурнье, который, пригнувшись, темной тенью уходил от меня, и сам осторожно двинулся вперед.
Внизу блестели рельсы. Сначала я заскользил по насыпи, потом прыгнул. И тут же почувствовал, будто меня кто-то укусил в ступню ноги. Обжигающая боль пронизала всю ногу — такое ощущение, словно неведомый зверь впился мне в тело и безжалостно разрывает его: я напоролся на осколок бутылки. Рана понемногу начинала кровоточить. Прихрамывая, я перебрался через полотно. На той стороне насыпи меня ждал Фурнье. Его хорошо было видно. Какое счастье, что путь здесь не охранялся!