На грани веков. Части I и II
Шрифт:
Курт бессильно кивнул головой.
— Теперь я сам начинаю понимать, каким невеждой и глупцом он считал меня. А разве это не так? Голова полна великих замыслов, и в то же время я туп и слеп, не вижу того, что происходит вокруг. По рукам и ногам этот мерзавец меня связал. Что же делать? Может, все же послушаться вашего совета и велеть разыскать его?
— Сейчас это уже не имеет никакого значения. Поймите, доказать вы все равно ничего не сможете. Он заинтересован не в том, чтобы документы нашлись, а в том, чтобы они пропали.
— Так вы думаете…
— Я не думаю, я убежден в этом. Документы исчезли, и вы их никогда больше не увидите. Попытайтесь как-нибудь иначе доказать свои права.
— Как-нибудь иначе… Вы отличный советчик. Чтобы я клялся перед ними,
Крашевский заговорил неуверенно, точно нащупывая правильный путь.
— Нет, но вы бы могли попробовать… Съездить в Ригу, обрести заступников среди власть имущих, порыться в рыцарских архивах — если только их не запрятали те, кому это на руку… В конце концов возможно с помощью свидетелей…
Курт снова судорожно рассмеялся.
— Не обманывайтесь и не обманывайте меня! Милая святая простота не поможет. Разве у Шульца не было свидетелей больше, чем нужно? И клянчить у шведов я не пойду, я их ненавижу, этих грабителей и насильников!
Крашевский печально покачал головой.
— Тогда вам только и остается ехать назад в Виттенберг. Это мой последний совет, иного я не знаю.
— Сейчас — нет! Сейчас — ни за что! Я этим собакам свой Танненгоф так не отдам.
— Ах, господин фон Брюммер! Разве только те и живут, у кого имения!
— В углу шведской богадельни — да! Это вы называете жизнью? А сами вы верите своим словам?
— Свет так бесконечно велик и за пределами этой злополучной Лифляндии.
— Да, конечно, для беглецов из своего отечества, для дезертиров и трусов! Для отребья, что забыло о заветах своего рода, о чести и обязанности рыцаря пред славным прошлым своего сословия и его героями. Я не хочу. Чтобы их тени приходили по ночам плевать мне в лицо, Мы отвоюем свои имения! Мечом мы начертаем свои новые права!
— Правильно: все права начертаны мечом, но только и голов при этом немало скатилось. Так или иначе я вижу, что для вас иного пути нет. Если вам удастся помочь не только себе, но и тем беднякам, то да благословит вас бог. Но раньше отпустите этих людей, они всю ночь ждали.
— А! Ждали! Понимают, что они еще будут нужны мне! Вот видите, пан Крашевский, я все-таки знаю их лучше, чем вы и барон Геттлинг!
Он бросился к двери и потом вниз по лестнице, не глядя на Яна-поляка, который, бормоча что-то, тащился следом. Пересекая двор, он овладел собою, решительным шагом подошел к уже поставленной на ножки скамье и влез на нее. Сейчас он чувствовал себя точь-в-точь как в Виттенберге — он стоит на кафедре, а перед ним в первых рядах седые доктора и профессора, дальше ряды бакалавров, студентов и бюргеров, жадно следящих за каждым уязвимым местом в речи, готовых оппонировать по каждому неверно сказанному слову и неряшливо сформулированной мысли! Это напрягало нервы и возбуждало мозг!
Спящих во дворе уже не было. Из раскрытых дверей, с сеновала, с опушки люди спешили поближе. Он глядел в эти усталые лица, на которых лежала печать растерянности и сомнения. Тем лучше! Чем глубже они чувствуют, что погружены в пучину бедствий, тем живее воспрянет надежда и упование на новую жизнь.
И вот он заговорил, все еще подавляя волнение и сдерживаясь, чтобы не забежать вперед.
— Люди добрые, я радуюсь тому, что вы всю ночи ожидали своего господина, думая, должен же он что-нибудь привезти с собой из Германии. И не ошиблись: я привез нечто гораздо большее, нежели вы могли надеяться.
Нет, все же это не то, что в Виттенберге! Там он говорил на звучном латинском языке, так отшлифованном и утонченном за многие столетия, что в каждом предложении мельчайший оттенок мысли отражался, как в драгоценном камне солнечный луч. Ему казалось, что он владеет языком латышских крестьян, но сейчас он понял, что схватил лишь скорлупу, лишь внешнее, видимое и осязаемое. То, что бурлило в крови, то, что так ярко вырисовывалось перед глазами, он не мог облечь в убеждающие слова. Может, таких слов совсем не было, так же как не было еще такой мысли, чтобы облечь ее в эти слова. И поэтому он больше
— Немецкие кнуты-де я вам везу, — так лгал этот проклятый эстонец, который может теперь обманывать своих соотечественников, если только волки в лифляндских лесах позволят ему добраться в такую даль. Никаких кнутов, ни палок, ни пареных розог в Танненгофе больше не будут применять, покамест господином здесь буду я. Это первое, мне кажется, для вас — наиважнейшее, посему я с этого и начал. Я знаю, какие обиды вы терпели не только за эти последние десять лет, но и во времена моего отца и деда, издавна, столетиями. Все ваши сказки и песни об этом говорят, вы их знаете лучше, чем я. Мои славные предки сумели завоевать эту землю, но их потомки не сумели управлять ею, завоевать и ваши сердца так, чтобы недобрым воспоминаниям в них не было больше места. Жестокость и кнуты у них были, но не было добрых деяний. Перечеркнем старые счета, их уже оплатило само время, отринем прочь все злое, потому что оно лишь вредит согласию и делает нас самих злыми. Я нахожу свой замок разгромленным, дом своего управляющего сожженным, но говорю вам всем: я не хочу ни мстить, ни судить. Это творили не вы, а ваша вековая ненависть, которая отныне должна исчезнуть! Вот что я привез вам в первую очередь, по крайней мере таково мое твердое намерение. Вы замучены и разорены — по нашей и лично по моей вине. Впредь этого не будет. Я знаю ваши самые сокровенные помыслы: «Хоть бы нам попасть, под казну, под шведами так хорошо живется!» Но я вам говорю: в Танненгофе будет еще лучше! У вас будут такие же самые ваккенбухи: барщина и подати будут строго и на все времена определены, с вас не будут требовать больше, чем вы можете дать, и ни один управляющий ничего не сможет изменить. У вас будет избранный вами крестьянский суд, без его решения ни староста, ни приказчик не посмеют к вам пальцем прикоснуться; Школа у вас будет, церковь мы построим сами, устроим богадельню лучше, чем в Лауберне. Ни одного увечного и немощного больше не будут заедать вши, и ему не надо будет с сумой за плечами таскаться по дворам и в конце концов подыхать на обочине дороги…
Курт перевел дух и поглядел на толпу. Трепетная дымка после ночного дождя витала во дворе имения, сквозь нее лица людей выглядели еще более взволнованными, глаза от удивления и страха тупо вращались. Следов восторга и счастья в этакое пасмурное утро невозможно было разглядеть.
Лучше уж по-прежнему смотреть поверх людских голов.
— Жили мы вместе и вместе нам оставаться, — так судили бог и промысел. Все мы сыны этой земли: вы, крестьяне, и мы, дворяне. Все остальные — только пришельцы, бродяги, коих не беспокоит преуспеяние нашей земли. Вы ждете спасения от шведов, потому что они прижимают помещиков, в которых вы видите своих врагов. Слепцы, слепцы! У нас они отнимают имения, но разве вас после этого отпускают на волю? В свое время Карл Одиннадцатый предложил лифляндским помещикам освободить крестьян, но теперь, когда они думают, что уселись здесь на вечные времена, они об этом и не помышляют. С чего бы и помышлять? Разве в казенных имениях не нужны рабы и даровые работники? Глупцы вы, а они делают вас глупцами вдвойне. Что мы у вас берем, то остается в нашей собственной стране, а куда уходит то, что вы платите шведам? Оно плывет в карманы их торговцев, у них мошна разве что не лопается, а немцам, голландцам и датчанам приходится бежать из Риги. Морем все добро уходит в Швецию, чтобы их король мог собирать войско, корабли строить и отправляться в новые грабительские походы.
Ему показалось, что толпа как-то подалась назад. Но, очевидно, это та самая дымка, которую солнце отгоняло все дальше в закоулок между конюшнями и каретником. Откуда-то вынырнула голова, похожая на голову Яна-поляка, вскинулись его костлявые, как у пугала, руки. Курт услышал странный приглушенный шепот:
— Молчи, несчастный! Придержи язык!
Ему придержать язык, когда он еще только начал говорить о том, что все время было на уме, о том, что является самым главным и важным! Он откинул голову и протянул руку.