На грани веков. Части I и II
Шрифт:
— Разбойники — эти шведы, говорю я вам, и вожак этой разбойничьей шайки — их король. Вы еще увидите и такие кнуты, которые я будто бы привез в своих мешках. Уже и теперь в Риге вешают крестьян, как старых собак. Но я не хочу обманывать вас, мне нужно ваше полное доверие. Поэтому я не говорю, что мы восстаем лишь потому, чтобы вас защитить. Свои имения, свои наследственные, еще Сигизмундом Августом скрепленные права мы прежде всего хотим отстоять, а вместе с этим и вас тоже. У нас одно отечество — совместно двинемся на борьбу за него. Идите теперь по домам и ждите,
Что-то ткнулось ему в спину. Курт обернулся. Лошадиная морда со злобно прижатыми ушами и закушенными, покрытыми пеной удилами. Над нею возвышался всадник с закрученными усами и острой бородкой, с обнаженным палашом в руке. За ним остальные — со вскинутыми мушкетами и седой офицер, который, вытянув руку, что-то кричал на чужом языке.
Скамья покачнулась. Курт соскользнул на землю. Но молниеносно сообразил, что еще одно мгновение принадлежит ему. Обернувшись, выкрикнул так, что у самого зазвенело в ушах:
— Люди! Хватайте колья! Бейте этих псов!
Но заметил лишь, что люди рассыпаются, как цыплячий выводок, когда на него нападает коршун. Женщины вопили, мужчины, убегая, выли от страха. Каждый норовил спрятаться в какой-нибудь угол. Тут у Курта опустились руки, он съежился, стал тщедушным и жалким. Второй его возглас был уже не криком, а скорее хриплым стоном:
— Проклятый народ!.. Барон Геттлинг, ты все же был прав…
Два сильных человека ухватили его, зажав в железные тиски. Поволокли на середину двора, поставили на ноги, сами с палашами в руках отступили на шаг.
Офицер сказал толмачу:
— Спроси у него, он один здесь в замке или еще кто-нибудь есть?
Толмач вытянулся на голову выше своего начальника.
— Офицер велел спросить, один ли ты здесь, не хоронится ли в замке еще какая-нибудь немецкая собака вроде тебя?
Курт еле стоял на ногах, но глаза у него загорелись, он отрезал, не разжимая зубов:
— Передай ему, пусть спрашивает у меня, как у дворянина, тогда я стану отвечать.
— Что он там болтает?
— Он говорит, что он немец и дворянин и не хочет отвечать.
У офицера лицо под седой бородой мгновенно налилось кровью.
— А ну, разок!..
Хлыст мелькнул в воздухе. Спина у Курта прогнулась, словно это была не плеть из оленьей кожи, а раскаленное добела железо. «Значит, вот оно как, когда хлещут кнутом…» — мелькнуло где-то в сознании. Он смог только прошептать:
— Никого больше… Я один…
В замке обыскали все помещения, вынесли ларец с документами и бумаги из ящиков стола. Обшарили подвалы, выгнали на двор служанок из кухни. Видя, что их не трогают, люди снова начали понемногу собираться на дворе. Офицер сидел на лошади грозный, но успокоившийся. Зато толмач таращил злые глаза, без нужды подкидывая в руке хлыст. Спросил уже сам от себя:
— Где эстонец? И Плетюган?
— Управляющего я сегодня утром прогнал, а у старосты ноги переломаны, он, очевидно, лежит где-нибудь.
— Ладно, тогда ты и один за троих ответишь.
Офицер прислушался.
—
— Он говорит, что его управляющий убежал в лес. Он, видать, тоже из заговорщиков.
— По одному всех выловим. А нет ли у него где-нибудь припрятанного оружия?
— Господин офицер спрашивает, куда ты, немецкое отродье, оружие свое спрятал?
— Прятать я не прятал. Два пистолета должны быть в повозке, если кучер не вынул.
Пистолеты принесли. Офицер с восхищением оглядел заморскую работу.
— Доброе оружие, жаль, что было у такого бунтовщика в руках.
Бумаги он перебрал, но, видимо, не нашел ничего нужного.
— Пускай он отдаст те письма.
— Господин офицер требует отдать бунтарские письма.
Курт в мгновение ока побелел точно мел. Как он мог забыть о них? Офицер приказал:
— Обыскать!
Плечистый бородач соскочил с коня. Курт понял, что больше ничто не поможет, что он все равно неминуемо погиб. Если уж конца не миновать, то по крайней мере надо держаться, как положено дворянину.
— Не надо, я сам отдам.
Он спокойно расстегнул жилет, вытащил оба письма. Офицер лишь мельком взглянул на них.
— Да, те самые, не успел еще передать. Спроси, кто их дал ему, посмотрим, признается ли.
— Офицер спросил так: скажи ты, сучий сын, от кого их получил, а не то шкуру спустим.
— Письма я вам отдал. А от кого получил, этого я вам не скажу, можете прикончить меня, коли угодно.
— Ну? Не признается?
— Нет. Хоть убивайте, говорит.
— По крайней мере хоть порядочный человек, не такое дерьмо, как другой.
— Офицер говорит, что был ты дерьмом, дерьмом и останешься, как все немцы, а все-таки ты порядочный человек. Шрадер нам сразу выложил, кому передал и сколько.
Курт вздрогнул еще сильнее, чем от хлыста.
— Не может быть, этого он вам не сказал!
— А я тебе говорю, как по книге. И притом всего на два удара больше, чем тебе, ему досталось.
Офицер поглядел на пленника, который выглядел сейчас каким-то особенно тщедушным и жалким.
— Жаль, конечно, да ничего не поделаешь. Связать все же придется, а то еще в лесу попытается бежать. Этого нам во что бы то ни стало надо доставить живьем в Ригу — кто знает, какие нити к нему тянутся.
Толмач уже поскакал к дверям каретника. Толпа боязливо расступилась перед человеком, который только что хлестнул самого барона. А у него в глазах искрилась самодовольная улыбка, вызванная этой боязнью и удивлением. Но он сразу же оценил положение, сделал: строгое лицо, уперся рукою в бок.
— Смилтниек, подай вожжи!
Даже по имени знает! Это уже совсем чудо! Люди рты разинули, хотели было кое-что и шепнуть друг другу, да как же можно осмелиться в присутствии такого важного господина? А важный господин повернулся в ту сторону, откуда девки, толкаясь, кидали восхищенные, изумленные и бог весть еще какие взгляды. Пришпорил коня, заставил его погарцевать на месте, затем припустил вскачь назад, хотя и расстояния-то не больше двадцати шагов.