На грани веков
Шрифт:
В конце недели заявился Холодкевич, но все надежды на него оказались напрасными. То ли он не смел, то ли не хотел вмешиваться в дела баронессы, но людей избегал, — видно, занят собственными планами, не знает, как свои беды избыть. Жил он по-прежнему в верхнем этаже замка, судя по всему, все в той же должности управляющего, но открыто ничем не распоряжался, часто ездил верхом в Лиственное, заканчивая расчеты со Шнейдером. Люди были до того запуганы, что не осмеливались подойти к нему и что-нибудь спросить, поскольку он и сам не хотел вступать ни в какие разговоры. Только на следующей неделе
Уселся он на пороге кузницы и с минуту наблюдал, как кузнецы возятся подле горна и наковальни. Барин выглядел таким угрюмым и беспомощным, что Мартынь не выдержал, отбросил молот и подошел к нему.
— Вы, барин, верно, не совсем здоровы?
Холодкевич грустно улыбнулся и покачал головой.
— Господское здоровье, милый мой, чудная вещь. Ты болен, когда ненароком схватишь горячее железо либо когда бревна поворочаешь и поясницу надсадишь. А мы иной раз страдаем, ежели тут не в порядке либо тут.
Он приложил руку ко лбу, а затем к груди. Кузнец, делая вид, что понял, кивнул.
— Да ведь я понимаю, что у барина в этакое время, когда все заново устраивается, немало забот.
— Забот, говоришь? Нет, дорогой, это похуже, чем заботы. Лиственное меня допекает — больше трех-четырех часов я нынче и не сплю. Шнейдер — простофиля и болван, с ним я бы легко поладил. Да оказывается, у него есть опекуны, которые пекутся и о прочих наследниках. А у тех адвокат, прожженный стервец и вымогатель с рысьими глазами, от которого ничего не укроешь. Последняя дранка на крыше у меня сосчитана, ни один суд ничем не может помочь, обобрали они меня догола, теперь я беднее вас с этим эстонцем. У вас хотя бы ремесло есть, кусок хлеба хоть на краю света заработаете. А что мне делать? Может, и впрямь вернуться в Польшу и заделаться корчмарем или мельником?
— Да разве нее у вас, барин, ремесла нет? Управитель сосновского имения без работы и куска хлеба никогда не останется.
Холодкевич тяжело отмахнулся.
— Ежели бы ты был не ты, я бы тебе все рассказал… Нет у вас управляющего и не будет, пока… Эх! И говорить-то неохота. Я тут никто, шут гороховый. Стыдно людей, которые меня знают и с которыми я все время пытался жить в согласии, насколько это возможно в такие паскудные времена. Никакого помощника и советчика баронессе Геттлинг не нужно, конечно, не считая этих негодяев и подлипал вроде приказчика Гриезы, писаря Экшмидта, а особенно вашей старостихи. Даже этого мошенника кучера она слушает больше, чем меня.
Он выглядел таким несчастным и жалким, что у Мартыня невольно вырвалось:
— Так вы бы женились на нашей барыне!..
Он тут же спохватился и прикусил язык. Но странное дело, Холодкевич даже не обиделся; с минуту подумав, заговорил уже серьезно, точно этот мужик кузнец мог дать ему дельный совет.
— Ты так думаешь? По правде говоря, я и сам иногда… да и она… Э, да что там говорить! Ты ведь видал нашу баронессу?
— Только издали,
— И того довольно. Думаю, тебе понятно, чего это стоит?
Он провел широкой ладонью по лицу и встряхнулся.
— Оставим это, все равно ты мне ничем не поможешь. Но я пришел ради тебя —
— Она считает нас скотами.
— Оно так. Насколько мне иногда краем уха удается услышать, что там наговаривают старостиха и Анна с дочкой; должен сказать, что среди вас есть такие, кому это название аккурат подходит. Будь я мужиком, стыдился бы, что этакие твари тут живут.
— Я знаю, барин, кое-что и до нас доходит. Да только пусть поберегутся, и у нас есть люди, которые не станут жить в хлеву со скотом.
Холодкевич вновь задумался, качая головой.
— По правде говоря, я больше хотел поговорить о тебе самом, кузнец. Считаю тебя лучшим, храбрейшим и самым порядочным из мужиков среди сосновцев, но у тебя много смертельных врагов.
— С поганью и прохвостами никогда дружбы не водил.
— Совершенно верно, вот потому я и считаю тебя самым порядочным человеком. Но ведь это не первый случай, когда прохвосты одолевают самого лучшего человека, а я не могу поручиться, что нынче им не представится эта возможность. Поберегитесь, бабьи языки порой сильнее меча.
Мартынь повел могучими плечами.
— Пускай попробуют. А потом, у меня есть вольная грамота от самого генерал-губернатора Репнина. Что они мне сделают!
— Ой, не говори, милый мой! В такое время живем, что не только твоя, а и почище твоей грамоты теряют силу. А потом у тебя еще Инта и мальчонка подобранный, о них-то в твоей грамоте наверняка ничего не прописано. Теперь не те времена, когда валдавцы под Ригой могли убить барина и сжечь усадьбу, а за это, говорят, только два человека получили по двадцать розог. А вот недавно под Кокнесе в одном имении мужики взбунтовались против только что вернувшегося барина, — три дня там русские драгуны пороли старых и малых, некоторых, говорят, погонят в Ригу, где уж им петли не миновать. Так вот я и хотел тебе сказать: владелица Соснового пригласила их, чтобы на обратном пути завернули к ней.
— А чего ж им тут делать? В Сосновом никто не бунтовался.
— Нынче никто, а может, ты про старые годы вспомнишь? И за будущее никто не поручится, баронесса Геттлинг знает, к чему ей готовиться. Хорошо, когда наперед известно, что никто пикнуть не посмеет: русские власти мужикам потачки не дают. Это уже не первый случай, когда помещики ворошат давно забытые дела, а русские солдаты напоминают о них так, что мужики их сто лет не позабудут.
— Я сам был русским солдатом, меня никто пальцем не тронет.
Холодкевич поднялся, собираясь уходить.
— Хорошо-хорошо, тебе лучше знать. По правде, и говорить-то тебе ничего не следовало, но я уверен, ты зря не проболтаешься. Предупредить тебя предупредил, вот и все. Хватает с меня и своих забот.
Холодкевич предупреждал не напрасно. Через несколько дней четверо отрожских, выполняющих теперь особые задания баронессы, обегали всю волость со строгим наказом — всем, и старым и малым, собраться в имении. Ежели у кого со шведских времен сохранилось оружие, взять его с собой и сдать, укрывателей будут наказывать как бунтовщиков.