На грани веков
Шрифт:
Всю ночь кузнецы решали, как быть с мушкетами, под конец порешили снести в имение, все равно вся волость знает, что они их хранят; вдвоем даже и с мушкетами ничего не добьешься. Писарь Экшмидт сидел за вынесенным на двор столом и записывал сдающих оружие, а те с трепетом выбирались из охваченной страхом толпы и, заранее чувствуя петлю, стягивающуюся на шее, следили, как гусиное перо, поскрипывая, пригвождает их имена к шероховатой бумаге. У пишущего было сердитое, обрюзгшее багровое лицо с синеватым носом, голос хриплый и злой; так и казалось, что это не господский писарь, а подручный палача, выстраивающий осужденных у виселицы. Набралось этих осужденных человек десять, в куче оружия виднелись два мушкета кузнецов, старый пистоль
С рассвета до полудня толпа сосновцев простояла во дворе имения, ожидая господ; ведро за ведром носили из колодца, и все-таки три бабы и один подросток сомлели от жары. Восемнадцать бородатых и усатых солдат расположились в тени; рыгая, расправлялись они с закуской, выставленной барыней, щедро угощались из пивного бочонка и, гогоча, бесцеремонно тискали кухонных девок, которых время от времени высылала старостиха поглядеть, не потребуется ли чего господам военным. Под деревьями и у изгороди переминались изъеденные оводами кони, отмахиваясь от них и тут. На самой лесной опушке стояли двое извозных, у каждого в телеге двое арестантов; временами с телег поднимались измученные лица, в которых уже не было ни кровинки, не считая тех, что запеклись в коричневые полосы на лбу и щеках.
Но вот Рыжий Берт широко распахнул двери замка и в воинственной позе застыл подле них. Господа вышли на двор. Первым — офицер, ростом настоящий великан, с изрытым оспой лицом и черными глазами, налитыми кровью от злости, вина и сознания важности исполняемого задания. Солдат помог ему забраться в седло, затем перебежал на другую сторону и сунул его правую ногу в стремя, потому что сам офицер об этом уже не догадался бы. Он подъехал к толпе так близко, что конь, отбиваясь от слепней, едва не наступал на ноги передним. Холодкевич с баронессой остались стоять чуть позади, а гурьба челяди — у дверей замка.
С первого же слова офицер начал орать на нечистом, но все же сносном латышском языке, — значит, сам немец, что напугало мужиков еще больше. Четверть часа он честил их, пользуясь отборными словечками из богатого запаса русских слов. Правда, так и нельзя было разобрать, из-за чего именно он этак вопит; видимо, не совсем запомнил, что ему втолковала баронесса, а больше помнил о волости, которую только что усмирил. «Бунтовать тут задумали, сопливые рыла, русским властям противиться! Пороть, стрелять, вешать…» — как из вонючего мешка, сыпались его дикие вопли. Потом он заметил, что Рыжий Берт с кучером уносят сданное оружие к телегам с арестантами, и вспомнил, где находится. Только и всего? А где же, оружие, с которым эти свиньи, эти псы ходили воевать на эстонское порубежье? Против русских, против царского войска, негодяи!
Холодкевич подошел к нему и пояснил, что оружие ополченцев было им в свое время собрано в обеих волостях и теперь хранится в подвале лаубернского имения.
Имение, да. Офицер вспомнил и самое главное, ради чего его сюда пригласили, накормили и напоили. Имение — все равно что церковь, только без шапок сюда можно входить, это пусть каждый на веки вечные вобьет в свою тупую башку. И не сметь злобно буркалы таращить и даже в кармане кулаки стискивать. Русский царь вернул помещикам право наказывать за всякое непослушание и строптивость, за нерадивость и малейшее упущение. Господин и госпожа вольны казнить и миловать, и староста волен.
«Какой же все-таки ты был пройдоха, какой обманщик, Курт фон Брюммер», — думал кузнец, собрав лоб в десяток складок и до скрипа стиснув зубы. Опустив в землю сверкающие глаза, он не заметил, что задохнувшийся офицер глядит на него. Затем послышался новый вопль:
— Эй ты, усач! Ты где, в имении или в своем свинарнике? У тебя что, шапка на голове? Какую рожу строишь, когда с тобой господа говорят? А-а, знаем мы этаких! Ребята, хватай его!
Солдаты уже повернули коней и занесли нагайки. Видя, что усач нащупывает что-то за пазухой, офицер хотел выхватить палаш, но Мартынь шагнул вперед и сунул ему прямо в нос какую-то бумагу.
— Я русский солдат, меня трогать нельзя.
Офицер занес руку, чтобы выбить у него грамоту.
— Да как ты смеешь, сучий сын! Плевать мне на твою…
И все-таки он разглядел подпись князя Репнина, отпрянул, как ужаленный, и той же занесенной рукой прикоснулся к краю шляпы. Рябое лицо его стало серым, красные глаза укрылись за редкими ресницами. Он натянул поводья, повернул коня и поскакал прочь со своими солдатами.
Люди рассеялись, как куры, напуганные коршуном. У Шарлотты-Амалии сверкали глаза, рот ее был приоткрыт в счастливой улыбке, клюв приподнялся — можно было подумать, что она только вот сейчас получила в дар этот Танненгоф. Она схватила со стола исписанный писарем лист — это еще может пригодиться, — кивнула Холодкевичу и, цокая каблучками, напевая что-то, взбежала, точно коза, по ступеням замка. Когда Холодкевич вошел в зал, она уже сидела за столом, уставленным посудой, со следами недавнего пиршества, и наливала себе стакан красного вина.
— Садитесь, пан Холодкевич, теперь и мы можем выпить!
Рот ее был раскрыт, виднелись некрасивые зубы, но лицо, озаренное счастьем, — почти привлекательное, если бы только сквозь улыбку не проступало что-то хищное, неженственное, отталкивающее. Холодкевич нехотя уселся напротив, она и ему налила стакан, пролив вино на ковер.
— Ну, вот и хорошо! Будут теперь знать, что такое господа и как их надо слушаться.
Холодкевич, сделав вид, что пьет, покачал головой.
— Танненгофцы всегда слушались господ. Мне кажется, что не следует нарочно вызывать ненависть и настраивать мужиков против себя. К добру это не приведет. Лаской и увещеванием можно добиться куда больше, вы их еще не знаете.
Шарлотта-Амалия фон Геттлинг ударила по столу кулачком — звук был такой, точно стукнула голая кость.
— Мне же еще их следует узнать? Вы смешны, пан Холодкевич. Они меня должны знать, вот что теперь самое главное. Что само не влезает в их тупую башку, то через хребет вгоним. Только так мы наведем здесь порядок.
Холодкевич вздохнул, но баронесса продолжала восторгаться. Под вечер опасливо, с заплаканными глазами вошла Мильда узнать, не нужно ли убрать со стола. Улыбающаяся барыня тут же превратилась в злобную фурию, вскочила, затопала ногами, выругалась последними словами, а под конец еще швырнула вслед тарелкой, правда с опозданием — та разбилась о дверь.
— Паршивцы, совсем обнаглели, так и шныряют, высматривают, чем господа заняты! Вконец вы их распустили, пан Холодкевич. Ну что, неужели не чувствуете, как сразу мужицким духом запахло? Отворите окно!
Но она уже была в таком состоянии, что Холодкевич и не подумал подниматься и идти к окну. Водя пальцем по винной луже, он старался говорить подчеркнуто серьезно, чтобы хоть немного образумить ее.
— Есть среди них и паршивцы, лодыри и нерадивые. Но Мильда всегда была самой расторопной служанкой в имении — самой расторопной и самой привлекательной. В таких слуг не швыряют тарелками, они для нас дороже золота.