На грани веков
Шрифт:
Они спустились на дорогу. Вконец занедужил старый Марцис, может быть, вскоре после ухода сына умер, а потом какой-нибудь шалопай либо пастушонок баловства ради подложил огня под дом. Летом и молния могла ударить… Разные предположения терзали Мартыня. Мегис что-то сказал, но он не слушал, — что он может ему сказать и чем утешить?! Около Бриедисов они остановились.
— Не верится, что отец пошел к ним, молодые Бриедисы были нашими ближайшими, но зато и самыми недобрыми соседями. Да только надо зайти увериться, чтобы все точно знать.
Они взобрались на пригорок к дому Бриедисов.
— Кто тут ломится среди ночи? Чего надо?
Мартынь сразу же отозвался как можно вежливее: он и в самом деле чувствовал себя виноватым, потревожив среди ночи усталых тружеников.
— Это я, кузнец Мартынь.
Оконце захлопнулось, внутри раздалось несколько удивленных восклицаний, потом забормотали тише. Оконце открылось снова, на этот раз хозяйка Бриедисов спросила уже ледяным голосом:
— Чего надо?
— Ничего, Анна. Я только хотел узнать, не у тебя ли мой отец. Наш овин сгорел.
— Сгорел, это мы и сами знаем. Да только отца у нас нет, мы нищих у себя не держим.
Волок снова захлопнулся, кузнец постоял еще с минуту — не откроется ли вновь и не скажут ли еще чего? Нет, больше не открыли. Мартынь с Мегисом спустились на дорогу.
«Нищих не держим…» Это был хорошо рассчитанный удар: он своего отца оставил на положении нищего… Кузнец вздохнул.
— Вот ведь сколько дьяволов может умещаться в одной бабенке! Ведь давным-давно это было, а она все помнит, что я расстроил женитьбу Тениса с Майей и не дал ей породниться с богатыми людьми. Тенис сам давно о том забыл, Лаукова забыла, а эта, верно, и в гроб ложась, не забудет.
Мегис не знал, что ответить, ему не очень-то хорошо были известны прошлое Мартыня и давние события в Сосновом.
Они направились в имение. Мартынь решил, что Красотка Мильда наверняка знает, где приютился старый Марцис. Хотя и оттолкнул он ее грубо и безжалостно, но отца она все равно не бросит просто из упрямства. От своего эта женщина никогда не отступалась.
В людской светилось только одно оконце. Но у дверей Мартынь передумал, повернулся и взошел под навес клети за круглые каменные столбы. С южного конца от клети дощатой стеной отделена небольшая каморка, в ней помещался Марч с матерью. От остального длинного каменного строения этот конец отличался только тем, что в маленьком зарешеченном оконце под застрехой, куда взрослый человек не мог даже просунуть голову, вставлена застекленная рама, а в стене прорублена отдельная дверь. Мартынь постучался в нее раз, другой, затем в каморке блеснул огонек; через минуту открылась дверца, показался Марч в белой рубахе и исподниках. Кузнец сказал:
— Это я. Добрый вечер!
Он умышленно не назвал себя, желая убедиться, узнают ли его по голосу. И все-таки Марч узнал, только как-то странно замялся — радости в его голосе было немного, больше замешательства и растерянности, — видно, не знал, как ему поступить.
— А-а, это ты… И Мегис, ну как же, он самый. Значит, оба… ночью. Верно… из… Риги?
Вопрос звучал так, что
— Так заходите же!
В комнате ярко горела сальная свеча — после старого Марциса ключница во всей округе лучшая свечница. Из-за стены доносился знакомый запах ржи и муки. Войдя, Мартынь уже вынул руку из кармана, чтобы поздороваться со старым другом, но помещение разделял длинный стол, приставленный к стене под оконцем. Марч обогнул его, перешел на ту сторону, — останавливать его только затем, чтобы поздороваться, было просто неприлично, а, когда он оказался уже по ту сторону, протягивать руку через стол тоже не очень ладно, да еще надо шагнуть, иначе и не дотянешься. В глубине комнаты ключница, задыхаясь, того и гляди застонет, натягивала на себя юбку.
Все это было до того странно, что Мартынь, войдя, не сообразил еще раз поздороваться. Первым разговор должен был завести Марч, но он сделал это с заметным усилием, глядя вроде бы и на гостей, а в то же время и мимо них; щеки у него слегка раскраснелись, видимо, от теплой постели.
— Так, значит, вы все же дома…
Мартынь еще не понял, что в этом такого диковинного.
— С чего ты говоришь — «все же»? А где же нам еще быть?
— Ну, ну, понятное дело. Да у нас тут ходили слухи… Холодкевич теперь часто ездит в Ригу — может, это и он, а может, и кто иной… Только говорили, что ты, дескать, пал под Ригой.
Несмотря на все, что у него было на душе, Мартынь едва не расхохотался.
— Только упал, друг, и снова поднялся. Ты же сам видишь, что я здесь. С каких это пор ты стал бояться покойников? Неужто ты и вправду веришь, что они встают?
Марч смутился еще больше.
— Да нет, так просто…
И, словно ища помощи, оглянулся на мать, обувающую деревянные башмаки. Она опять тяжело вздохнула и пробормотала:
— Да ведь вы же из Риги!
Мартынь уже хотел было без приглашения сесть на скамью, но так и остался стоять. Он не сразу понял, что заключается в этом восклицании.
— Ну понятное дело, что из Риги. Мы же не в Петербург ходили.
Но тут его внезапно осенило: да ведь это все та же история, что и с давешним возницей! Теперь он понял, с чего Марч мямлит, — ко всему добавилась еще одна напасть.
— Так вы боитесь, не принесли ли мы чуму?
Старуха, не таясь, простонала:
— Ах ты, господи, да ведь как не бояться! Там же все улицы мертвецами по самые крыши завалены и Даугава от них пересохла — вброд, переходят. Когда ветер с запада, так за тридцать верст можно учуять.
Какой толк разъяснять и доказывать — очевидно, вся Видземе убеждена, что источник заразы Рига, и разве можно поручиться, что это не так? Мара, та растолковала, что и ученые, и даже доктора уверяют, будто болезнь пуще всего разносят ветры, а он ведь не умнее докторов. Стоит ли пытаться опровергнуть эти дикие преувеличения и доказывать, что в Риге чума уже унялась и жители Придаугавья уже не боятся ездить туда с сеном? Люди верили в то, что забрали себе в голову, и этого колом из них не вышибешь. Удрученный, понурив голову, кузнец произнес: