На грани веков
Шрифт:
Тут Мартынь, который все время стоял склонившись, точно принимая удар за ударом, выпрямился, свел сжатые кулаки и сказал негромко, но твердо:
— Мой отец всегда знал, что делает.
Мильда поглядела на него широко открытыми вопрошающими глазами:
— Ты и вправду думаешь, что он сам?..
Никто ей не ответил. Молчание было таким невыносимым, что Марч поспешно и неловко прервал его:
— А потом мы похоронили его наверху, у дуба, под его же камнем. Священник хоронить отказался, и Холодкевич не пришел. Не знаю, ладно ли мы сделали.
Мартынь дважды кивнул головой.
— Ладно, ладно, он сам наверняка хотел этак. Спасибо вам, друзья. Да, тут у нас еще кое-кто был… Инта… и наш однополчанин Пострел… Как им живется?
Мильда умоляюще
— Я не могу… Рассказывай сам!
Марч в свой черед повернулся к матери:
— Я тоже не могу, матушка, рассказывай ты!
Ключница обхватила руками голову и принялась раскачиваться, пристукивая по полу деревянными башмаками. Рассказ ее был несвязный, не столько можно было понять, сколько догадаться. Мегис все время разглядывал вожака, под конец его бородатое лицо искривилось в самой страшной усмешке.
Невеселый это был рассказ. До середины лета в Сосновом, среди лиственцев, да и в Болотном про чуму только слышали разные страсти, во всех трех волостях никто не заболел. Но откуда ни возьмись забрела баба с грудным младенцем. У людей осторожных сразу же возникли недобрые подозрения, никто ее к себе не пустил, болотненцы натравили на нее собак, из Лиственного мальчишки с пасторского двора выгнали, камнями закидали. А в Вайварах Инта приняла как гостью, как родную, — может, оно так и было, свой своему завсегда брат. А тогда и пошло как по-писаному. Первой заболела сама приблудная, потом ее дитя. Маленький умер на третий день, мать на пятый; никто не пошел копать могилу и отвозить на кладбище, Инта со стариками зарыла их тут же на пригорке, напротив домишка Падегов. Через несколько дней слегла и хозяйка Вайваров, потом сам старик, оба умерли в один вечер. Как Инта предала их земле, этого никому не понять. Да и что тут понимать — чертова девка выдюжит то, что и трем мужикам не под силу. Только тут сосновцы спохватились, что в Вайварах с давних пор неладно. С чего бы это еще ранней весной, как только Мария Грива ушла к Падегову Кришу, там околели оба коня, потом две самые лучшие коровы, под конец и супоросая свинья. Дочка Друста в лесу выросла, значит, колдунья, замыслила всех уморить и сама там хозяйкой сесть, чтобы только она и этот невесть где подобранный эстонский мальчонка все унаследовали…
Мегис не сдержался и потряс кулаком.
— Ты Пострела не трожь! Мы-то знаем, где она его подобрала!
Мартынь слушал все это, как страшную сказку. Марч кинул на него робкий взгляд и отодвинулся подальше, так грозно выглядел кузнец.
— А что они теперь делают?
— Теперь они уже ничего не могут поделать. Три волости выставили караульных возле Вайваров. День и ночь два мужика сторожат, один на большаке, другой со стороны Падегов, мушкеты у них еще с похода сохранились. Вот уже месяц, как никого и близко не подпускают к зачумленному ведьминому логову. Наверно, умерли они там либо еще живы — и узнать нельзя, кто же туда полезет! Даже подпалить боятся: отнесешь охапку соломы, а сам без рук, без ног останешься. Кто уж чуму сумел приворожить, тот и с любым справится…
У кузнеца вырвался такой тяжелый вздох, что даже ключница опустила руки на колени. Глаза у него покраснели, губы судорожно задергались, и он простонал;
— Ах вы, жалкие дурни! И ты туда же, Мильда?
Мильда горестно ломала руки.
— Три волости, братик… Что же я могу сделать?
Мартынь расправил плечи и выпрямился.
— И правда, куда вам!.. А вот мы с Мегисом сможем. Не правда ли, дружище?
Мегис недобро и угрожающе ухмыльнулся.
— Да, уж мы-то сможем. Пускай они поберегутся, с мушкетами! Ведьму сыскали! Нашего Пострела голодом морят! Спалить грозятся!..
Марч отодвинулся в самый угол, так страшно выглядели эти люди. Кузнец хлопнул тяжелой ладонью по плечу Мегиса.
— Пошли! К утру туда доберемся — пусть лучше поберегутся!
Они вышли так поспешно, словно ночь уже миновала и на дворе занималось утро. До самой кузницы Атаугов не проронили ни слова. Покамест Мартынь отыскивал в клети на полке свечу, Мегис выкресал огонь. Две
— Их там двое, и оба с мушкетами… Ты ведь свой спрятал?
Не ответив, Мартынь ушел в глубь клети, поднял половицу и вытащил замотанный в тряпки, старательно смазанный салом мушкет. Мегис деловито оглядел его.
— Хорошо сохранился, годится. Мой в Лиственном… Как бы только — куррата! — не утащили его. Ты подожди меня, я до света вернусь.
Мартынь даже не заметил, что товарищ уходит и он остается один. Усевшись на лавку, он держал на коленях дубовый жбан и гладил его обеими ладонями. «Так, значит, это единственное, что ты мне оставил, — мысленно произнес он. — Неисправимый старый упрямец! Году не мог подождать, ведь знал же, что твой сын вернется. Почему ты всегда был таким молчаливым и никогда не говорил, что у тебя на уме? Может, ты был прав и мне не следовало ходить под Ригу… Да только что мы ведаем? Вся жизнь разворошилась, как растрепанный ветром стог сена; сегодняшнее еще видим, а завтрашний день как в тумане, так и бродим на ощупь…»
И внезапно его охватило тепло; одновременно с горечью, точно в далеком детстве, чья-то жесткая загрубевшая рука погладила его голову и худые плечи, покрытые грубой холщовой рубахой…
«Отец, — думал он, — почему ты оставил меня одного? Ведь ближе тебя у меня никого не было и не будет. Бывало, целыми днями мы и слова друг другу не скажем и все же знали мысли один другого. Когда я работал в кузнице, ты сидел на своем обломке камня и слушал, так ли бьет мой молот, как положено. Может, ударяет невпопад? Значит, у меня какие-то сомнения и заботы. Ты всегда знал, что водит моей рукой. И когда я вечерами укладывался на своей лавке, ты делал вид, что спишь, и все же не поддавался сну, пока я не засыпал. Ты жил в своем собственном мире, который мне порою был непонятен, но никогда ты не говорил, что я иду неправедным путем, — до той поры, пока сюда не заявился наш бывший барин. Подождать, подождать тебе надо было, и тогда мы увидели бы, кто же прав. Да, может, ты был прозорливее и видел дальше, — ты вытерпел в тысячу раз больше моего, и потому твое суждение о господах было вернее…»
Так крутились мысли Мартыня все вокруг того же, и, наконец, голова его свесилась на грудь, глаза сомкнулись, только руки крепко-крепко держали сделанный отцом жбан. Проснулся он от скрипа двери — в клеть просунулась косматая борода. Мегис торопливо зашептал, будто уговаривая как можно скорее снова закрыть глаза:
— Моего мушкета там уже нет, утащили, проклятые! Ну да ничего, я завтра другой достану. Ты только выспись, а чуть свет двинемся в Вайвары. Я вперед тебя там буду.
Он тщательно закрыл дверь и пристроился под навесом, стараясь не заснуть: очень уж важное что-то было у него на уме.
2
Погода была теплая и безветренная, но под утро пал туман. Небосклон начал бледнеть, на дальнем пригорке вынырнули очертания Падегов. Наконец-то после долгой ночи забрезжил рассвет.
Бравый, усатый, только очень уж заспанный болотненский, карауливший с большака зачумленные Вайвары, где отсиживалась ведьма, позевывая, потянулся и еще раз внимательно поглядел на двор, погруженный в тень пригорка и предутреннюю мглу. Он твердо помнил наказ стрелять без всяких, ежели там сверкнет огонь, завлекающий доверчивого путника. Но только огонек и вчера не появлялся и сегодня, верно, не вспыхнет. Нет, присмирела Друстова дочка, видя, что против трех волостей бессильны все ее ведьмины чары. Страж уселся на краю канавы за кустом тальника — так приятно после бесконечной ходьбы и промозглой ночи прилечь и дожидаться, когда с восходом солнца придет смена из Лиственного.