На грани веков

Упит Андрей Мартынович

Таким сном, как сегодня, Инта и Мартынь спали вот уже которую ночь. Это был не сон и не явь, а какие-то бесконечные дремотные видения, полубред, который все пять чувств заставлял кружиться только вокруг яств. Порою это были непередаваемо сладостные картины, в которых желаемое исполнялось, порою же — невыносимая мука и терзание. Эти ночные терзания всегда тяжким бременем ложились и на тяготы дня. Правда, Мартынь переносил только свои тяготы, а Инта должна была переносить еще и страдания Пострела, в самом глубоком сне ее рука ощущала, как дергается его тщедушное тельце, вечно напряженный слух чувствовал его всхлипы — точно писк лягушонка, перерезанного косой.

Внезапный порыв холодного

ветра разом заставил их подняться. Сквозь слабо освещенный мерцанием углей вход в землянку вполз Мегис, что-то на себе волоча. Он полежал ничком, потом поднялся, сел и, широко разинув рот, пыхтя, перевел дух. Но заметив две пары горящих от голода глаз, обращенных на него, снова выполз вон — стыдно же этаким показаться, надо сначала на ветру вытереть пот и отряхнуть снег.

А те уже кинулись к принесенному. Мартынь дрожащими пальцами ощупал большой мешок. Ржаная мука! По запаху сразу узнаешь. Сколько ночей она его дразнила и мучила! Инта развязала узел мешка поменьше, погрузила в него руки. Соль в мешочке — острые кристаллы в нем скрипели так, что слюна струей хлынула в пересохший рот. В другом мешочке — ячневая крупа, крупинки ласково шуршали, точно поглаживали друг друга. И целый каравай с двумя вмятинами от пальцев стряпухи. И румяный окорок! А на самом дне просеянная желтоватая ячменная мука для рождественских пирогов…

Она не выдержала. Руки — точно отнялись — бессильно опустились, по щекам потекли неведомо откуда паявшиеся слезы. «И чего она плачет — теперь!» — подумалось Мартыню. И в то же время он чувствовал, что так надо и что иначе и нельзя. В руках у Инты уже блеснул нож, она отрезала от дивного каравайчика краюшку, подползла к Пострелу, и сразу же послышался ее безумный торопливый шепот:

— Это хлебушко, сынок!.. Хлебушко, понимаешь? Ешь, маленький, изголодался ты у меня, ешь, ешь, теперь у нас много, много хлебушка! И мясо у нас есть. Батя сейчас возьмет сковородку и нажарит. И крупа есть — скоро Пеструха молочка даст, похлебку сварим. И ячменных пирогов к празднику напечем. Для всех у нас будет праздник — и для тебя, и для бати, и для дяди Мегиса, уж для тебя и для него особливо…

Она кормила его хлебом, а еще — прекрасными обещаниями. Малыш чмокал, урча от удовольствия. И тут послышалось нечто неслыханное в течение долгих морозных недель, проведенных в этой норе: Инта смеялась! Правда, это был смех сквозь слезы, но все же смех! В землянке сразу стало светло, как днем.

Возможно, что и не от смеха Инты, а от очага, который ярко раздул Мартынь. Словно драгоценность, обеими руками держал он на весу сковородку с ломтями мяса и голодными глазами следил, когда же оно зашипит. Мегис тихо вполз в землянку и пристроился в уголке у двери. Когда Инта помянула о празднике для него, он совсем съежился в комок, свесил голову на грудь; и уткнулся лицом в бороду. Но вот мясо зашипело — это была такая музыка, что у всех в ушах перестало звенеть и даже Пострел попытался поднять голову. Вскоре по землянке поплыл такой запах, какого они даже в самых приятных снах не чуяли. Мегис и сам не понял, как это у него голова откинулась и шея вытянулась к сковороде, а язык жадно облизнул губы. Но вдруг он вздрогнул, точно пойманный на месте преступления, кинул робкий взгляд в глубь землянки, где Инта все еще что-то расписывала шепотом Пострелу, еще дальше втиснулся в угол и еще глубже зарылся лицом в бороду.

3

Зима была не слишком морозная и снежная и вовсе не долгая. Накануне Юрьева дня солнце на косогоре пригревало так, что Инта могла с непокрытой головой и в тонкой кофте сидеть перед землянкой на пне и из старых штанов покойного Вайвара мастерить Пострелу новые.

Дверь в землянку для скота была открыта, Пеструха с телушкой, посапывая, рядышком ели только что принесенную охапку калужницы. Телка, несмотря на зимнюю голодовку, выросла так, что уже норовила боднуть корову в бок, потому что та не удовлетворялась положенной ей долей, а стремилась захватить по возможности больше.

Отрываясь от шитья, Инта то и дело поглядывали вниз, раз даже нахмурилась, потом улыбнулась и крикнула:

— Пострел, не лезь в воду! Постолы промочишь, что тогда дядя Мегис скажет?

Пострел отступил от разлившегося ручья и деловито оглядел свою обувку, изготовленную Мегисом из шкуры зарезанного зимой теленка. Щеки у мальца еще не такие пухлые и румяные, как прошлой осенью, но голос уже бойкий и уверенный.

— Да я не лезу, и вовсе они сухие.

А говорит-то как чисто и ясно, точно восьмилетний. Инта, услышав это, улыбнулась тайной мысли. Работа была спешная, и шила она так, что игла искрой мелькала на солнце. Да только беда с этим парнишкой, ни минуты не даст покою, все время на что-нибудь указывает или спрашивает. Вот и сейчас вскрикнул, точно напоролся на что-то ногой:

— Мам! Тут рыба! Иди-ка погляди!

Инта не на шутку рассердилась: ну никакого покоя с этим баловником! С утра до вечера только и слышишь: «Мам, иди погляди! Мам, иди послушай!» Тут пиявка на дне ручья, там цветок калужницы с его кулак, там какая-то неслыханная птица стучит в лесу, а теперь — вот на тебе! — рыба. А все Мегис виноват — день-деньской таскает с собой мальчонку, постоянно что-то болтает, объясняет и показывает. И что за человек вырастет из этакого всезнайки? Она сердито крикнула:

— Не пойду. Никакой там рыбы не может быть!

Но Пострел не унимался — пришлось спуститься. В коричневой заводи ручья мелькали пять-шесть мальков длиною в палец, очень похожих на большие подковные гвозди, верно, их в паводок занесло из реки. Лососи, щуки или сомы? Да откуда же ей знать, пускай спрашивает у своего дяди Мегиса. Инта с ворчаньем поднялась и села за работу.

Минуту спустя она стала прислушиваться: в топи зачавкали шаги, затем послышались голоса — да, мужчины идут домой. Вернулись они грязные с головы до ног, но по виду не скажешь, что опечаленные, значит, вести неплохие. Мартынь уселся на осиновую колоду, что осталась от Пеструхиных яслей. Мегису же ни посидеть, ни отдохнуть не удалось, не мешкая пришлось идти вниз. И тут же они с Пострелом присели рядом на корточки, принялись плескаться в воде и, очевидно, решать сложный вопрос, кто же это — лососи, щуки или сомы.

Поскольку Мартынь не начинал разговора первым, Инта спросила его сама:

— Ну, как оно там? В порядке?

Мартынь снял шапку и вытер пот.

— В полном порядке. Кузню никто не тронул, и клеть стоит как стояла.

— Значит, можем перебраться?

— Завтра же. И ведь смотри, как подгадало. Завтра как раз Юрьев день. Будто в другую усадьбу уходили, а теперь через год возвращаемся. И им не так совестно будет.

Инта озабоченно глянула в сторону.

— А они оставят нас в покое?

— Мильда была в Бриедисах, заметила нас и пришла. Холодкевич, говорит, теперь часто ездит в Ригу, там мор еще прошлой осенью совсем кончился, а как в Видземе — им известно. Поэтому и сами уже давно жалеют, что в прошлый раз не помогли нам и почти что прогнали.

— Почти что… Жалеют!.. А где они были, когда болотненские псы налетели на нас целой сворой и собирались разорвать?

— Вот это я ей и сказал и еще скажу. А она мне: сосновцев там и не было вовсе, сосновцы вас домой ждут. Будто помочь собираются, чтоб только из лесу нас вытащить, да только тебя все боятся.