На холмах горячих
Шрифт:
Лермонтов написал Хастатову. И через три дня Аким был тут как тут — подкатил к пятигорской квартире в тарантасе. Вошел с веселой улыбкой, схватил в охапку племянника, давай кружить по комнате.
— Молодчина, Мишель, что написал! Я получил двухнедельный отпуск для устройства дел в имении. Поехали!— возбужденно говорил Хастатов.
В дороге Михаил Юрьевич рассказал о своем лечении на Водах, о встречах, о намерении написать роман.
— Ну, а у тебя, Аким, какие планы?—поинтересовался Лермонтов.
— Хочу выйти в отставку и заняться коневодством.
— Разведешь лошадей, а у тебя их украдут абреки.
— У меня не посмеют украсть. Они знают, со мной шутки плохи. Я воров найду хоть на краю света.
Лермонтов знал, что о храбрости Хаетагова на Кавказе ходят легенды. Михаилу Юрьевичу захотелось услышать от бесстрашного родственника одну из его историй.
Хастатов замолчал, вспоминая свое, потом сказал:
— Изволь. Вот такой казус. Бывая в гостях у одного мирного кабардинского князя, я заглядывался на его дочь. Уж такая красавица, что сердце замирало!.. Потерял покой, даже во сне ее видел. Не поверишь, довел себя до того, ну, хоть не живи!.. Но как взять девушку в жены? Князь за русского, человека другой веры, не отдаст ни за что... А у него был младший сын, страшно любил коней. Мой же конь Карагез тоже был хоть куда — такого теперь днем с огнем не найдешь. Ну, вот я и сговорился с княжеским сыном: «Я тебе Карагеза, ты мне сестру».
Как уж удалось татарчонку связать сестру и привезти, до сих пор не пойму... Взял моего Карагеза и умчался в горы. Больше я его не видел, словно сквозь землю провалился. Наверно, пристал к шайке абреков и сложил свою голову и моего Карагеза загубил...
Хастатов замолчал.
— Ну, а с княжеской дочкой что?—спросил Лермонтов, сгорая от любопытства.
Хастатов тяжело вздохнул:
— Уж как я ни ласкал, ни задаривал, все мои ухаживания отлетали словно горох от стенки, твердила одно: аллах не позволяет выйти замуж за русского. «Так прими христианскую веру?—«Нет!»...
Рассердился я: «Уходи в свой аул!» — «Нет! Отец зарежет». Так и стала жить у меня в отдельной комнате, мало-помалу привыкла ко мне. Служил я тогда в Куринском полку и почти каждый день приезжал домой в Шелкозаводское. Встречала меня радостно. Ну, думаю, слава богу, дело идет на лад... Приезжаю однажды, а ее нет. Спрашиваю у прислуги, и рассказали мне, что пошла она к Тереку платья свои постирать. Вылетел из леса абрек, схватил ее и исчез. Не поверишь, плакал я, как ребенок...
— Как же ее звали?
— Бэлою...
Долго ехали молча. Хастатов так был подавлен воспоминаниями о своей татарочке, что казалось, больше не заговорит.
Приехали в Шелкозаводское поздно вечером. «Зем-
ной рай» встретил Хастатова и Лермонтова песнями. Чуть ли не у каждого дома на скамеечках сидели казаки и казачки, молодые и старые, и голосисто пели про боевые походы, про казачью жизнь, полную труда и опасностей. Закончат одну, начинают другую. Всей улицей. Над «Земным раем», окруженном садами и виноградниками, лились то протяжные, бесконечные, то задорные, ритмичные мелодии.
Выйдя
Ох, не отстать-то тоске-кручинушке От сердечушка моего.
Как сегодняшнюю темную ноченьку Мне мало спалось.
Мне мало спалось, на белой заре Много во сне виделось.
Во сне виделось: ох, будто я, удал
добрый молодец,
Убитый на дикой степе лежу,
Ретивое мое сердечушко простреленное.
Записанная позже в дневник, она, быть может, послужила одним из источников при создании стихотворения «Сон».
Когда он прежде бывал в Шелкозаводском, то не обращал внимания на жителей. Теперь же его поразили местные казачки — рослые женщины, похожие на чеченок: тонкий профиль, золотисто-матовая кожа,
большие черные глаза, прямой, правильной формы нос. На стройной фигуре поверх длинного платья бешмет, голова повязана платком, низко закрывающим лоб.
Как-то в одной хате поэт увидел молодую казачку, которая качала в зыбке малого ребенка и пела. Его взволновало содержание песни: вся история гребенского казачества и мужественная, полная опасностей и страданий жизнь. Позднее в его сочинениях появилась «Казачья колыбельная песня», ставшая впоследствии народной...
На третий день Хастатов предложил:
— Слушай, Мишель, чего мы здесь будем киснуть? Поедем в Кизляр, поохотимся. Комендантом там мой приятель Катенин.
— Павел Катенин?— удивленно вскинул брови Лермонтов.— Не капитан ли Преображенского полка, ко-
торый написал для декабристов гимн, за что и был, кажется, сослан на Кавказ?
— Он самый.
Михаил Юрьевич вспомнил слова гимна, который студенты Московского университета иногда вполголоса пели:
Отечество наше страдает Под гнетом твоим, о злодей!
Коль нас деспотизм угнетает,
То свергнем мы трон и царей.
Хотя для Лермонтова и было заманчиво увидеть автора гимна, но срок подорожной, выданной Пятигорским комендантом для выезда к месту службы в Нижегородский полк, был на исходе — опоздание могло обернуться неприятностью, поэтому, видимо, надо отказаться.
— А мы сделаем так, что неприятности не будет,—
улыбнулся Хастатов.— Вернемся из Кизляра, я довезу тебя до Моздока, а там линейный доктор выдаст тебе свидетельство, где будет сказано: прапорщик Нижего
родского полка господин Лермонтов, следуя к месту службы в Кахетию, по дороге захворал, пролежал в полковом лазарете неделю.
Так и сделали. В Кизляре в гостях у Павла Ивановича Катенина поохотились в зарослях камышей на уток. А потом в Моздок. Там Лермонтов получил свидетельство о недельном пребывании в лазарете, распрощался с Хастатовым и по Военно-Грузинской дороге выехал в Кахетию.