На холмах горячих

Кузнецов Иоаким Вячеславович

Лермонтова и Одоевского встретил князь, стройный, полный благородного изящества человек, истинный грузин. Он провел их в гостиную, вдоль стен которой стояли шкафы, заполненные книгами. Александр Гарсева-нович добрым словом вспомнил своего зятя, показал на небольшой стол красного дерева, за которым Грибоедов работал над последними главами комедии «Горе от ума», рассказал, как любил поэта и дипломата суровый Ермолов, спасая его от расправы за связи с декабристами...

Вошла Нина Александровна в черном платье, улыбнувшись, подала

руку вначале Лермонтову, потом Одоевскому. Ее манера говорить была теплой, удивительно искренней.

Как и при встрече с Бестужевым, Нина Александровна, выполняя завет Грибоедова раздарить коллекцию его кинжалов друзьям, принесла из соседней комнаты кожаный футляр, вынула из него два кинжала и поднесла их Лермонтову и Одоевскому...

— Я был потрясен, взволнован: такой бесценный подарок! Поцеловал холодную блестящую сталь и, поверьте, не мог сдержать слез... Ночевали в доме князя. Михаил Юрьевич долго ходил по комнате. Потом сел за стол и стал что-то писать. Я уже начал засыпать, Лермонтов подошел ко мне, тронул за плечо: «Саша, послушай, что я написал», и прочитал:

Люблю тебя, булатный мой кинжал,

Товарищ светлый и холодный.

Задумчивый грузин на месть тебя ковал,

На грозный бой точил черкес свободный.

Лилейная рука тебя мне поднесла В знак памяти, в минуту расставанья,

И в первый раз не кровь вдоль по тебе текла,

Но светлая слеза — жемчужина страданья...

В ту ночь я написал «Соловья и Розу», посвятив стих Нине Александровне и ее отцу, грузинскому Ана-креону!—возбужденно говорил Одоевский...

Прощаясь с Одоевским, приглашая его приходить чаще, Майер вдруг почувствовал, что не хочется ему отпускать гостя. «Таких, как Одоевский,— думал Майер,— у нас в России отправляют на каторгу, в ссылку, рядовыми под пули горцев... Эх, Россия, когда же ты пробудишься от кошмарного сна, излечишься от страшных недугов — самовластья, рабства и прочих пороков, сковывающих твои мускулы, каждую клеточку твоего могучего организма?»

Посмотрел на небо. Над темной вершиной Машука прочертила яркий след падающая звезда. Вокруг стояла гнетущая тишина. Майер почувствовал холодные мурашки на спине и сгорбившись вошел в дом...

В Пятигорск привезли очередную партию раненых и больных нижних чинов с левого фланга Линии, там снова вспыхнули бои. Солдатский госпиталь оказался переполненным. Главный врач Ребров был в растерянности: «Куда помещать людей? Чем кормить?» Ординатор Барклай де Толли подсказал: «Выход единствен

ный: всем ходячим и у кого есть деньги предложить снять частные квартиры».

Таких оказалось немного: это были в основном бывшие офицеры, разжалованные в рядовые, состоятельные люди и солдаты-декабристы. Они быстро переселились в город.

Одоевский снял квартиру на Сенной

улице, недалеко от дома Майера, с которым установились дружеские, теплые отношения. На Сенной жили почти все городские извозчики, а это было тоже удобно: Одоевский стал ездить принимать ванны в Железноводск.

Однажды Александр Иванович вернулся из Желез-новодска в обществе человека лет двадцати трех, среднего роста, с мягкими длинными каштановыми волосами и бородкой, привел его на квартиру Майера и представил:

— Дорогой доктор, знакомьтесь: Николай Платонович Огарев, поэт, публицист, друг Герцена.

— Прошу входить, господа,— пригласил гостей к себе Майер, пытливо поглядывая на Огарева. Пожалуй, этот представитель молодежи нового поколения — человек мыслящий. Способны ли герценовцы сделать что-то

полезное для народа или отличаются от других лишь длинными волосами, бородками и шарфами в полоску, символами приверженности к кружку?

— Обличать зло и утверждать добро —вот наши цели и задачи!—на вопрос Майера ответил Огарев.

— А как это вы собираетесь делать?—усмехнувшись, поинтересовался доктор.

— Вести борьбу с насилием, с тиранией власть имущих, нести в народ идеи свободы и просвещения... Героизм борцов Парижской коммуны, отвага рыцарей Сенатской площади — пример для нас!

— И с чего же вы начали борьбу с насилием?

— Первой пробой сил для юношей нашего кружка явилась демонстрация против оскорбительного поведения профессора Малова — мы со свистом изгнали era из аудитории и выбросили вслед за ним его калоши!

«Ай да молодцы! Профессора освистали, выбросили его калоши — большое сотворили!»—подумал Майер_г но подавил в себе скептицизм и мягко спросил:

— И чего же вы добились? Каков результат вашего бунта?

— Результат?.. Университетский совет был перепуган, Малову дали выговор, убедили попечителя не доносить о скандале министру просвещения, замять дело. Это была наша первая победа!.. Конечно, и нам досталось: посадили в карцер Герцена первого, за ним — меня и остальных зачинщиков, и мы с гордо поднятой головой пошли отбывать наказание и сидели в подвале, не прося пощады...

Майер тепло улыбнулся: «А ведь, действительно, это была первая проба сил студенческой молодежи, детей по сути дела. И первая победа».

— Ну-с, а дальнейшие шаги вашего кружка?

Огарев с жаром начал перечислять: сделали то, организовали это...

— А на чем же провалились?

— Вы знаете, на пустяке... Собрались в моей квартире у Никитских ворот и громко запели сатирические куплеты, сочиненные Соколовским о событиях на Сенатской площади. А окна квартиры настежь. Полиция нагрянула. Меня, как хозяина квартиры, арестовали первым и под конвоем в тюрьму. В доме перевернули все бумаги и среди них нашли листок со стихом Соколовского и карикатуру на Николая, нарисованную