На хуторе (рассказы)
Шрифт:
– Ну и огород у тебя...
– в который раз удивляюсь.
– Надо бы уже поменьше. Все же - возраст...
– Года, года...
– соглашается баба Катя.
– Из могуты выбилась. Здоровья нет.
– Ну и сажай поменьше, куда тебе?
– Я тоже гутарю...
– соглашается она.
– Который год сынка прошу: отрежь, Христа ради, огород наполовину, перенеси городьбу так-то вот: от кухни вкопай соху и перестановь городьбу. Тогда будет мне по силам: десяток рядков картошки да грядочки, для себя. И будет расхорошо. А ныне такая страсть...
– Все верно, - подтверждаю я.
– Тебе много ли надо?
–
– Господь с ней, с городьбой, - говорю я.
– Брось и не сажай.
Из-под белого платочка снизу вверх глядят на меня удивленные глаза:
– В своей городьбе... кинуть? Не сажать? Бурьяном зарастет... Люди будут глядеть. Вот и сынок мой упыристый тоже: кидай да кидай... Так не положено, говорит она строго.
– Городьба стоит, значит, моя земля, мой ответ. Я ведь какой год криком кричу: перестановь городьбу, чуток буду сажать, для себя. А ему - некогда. Я бы по силам сажала, для себя.
– Правильно, - одобряю я.
– Дети себе посадят ли, купят.
– Вот-вот, и сынок галдит: нам не надо, не надо, мы купим, - вздыхает. Купим-залупим... В городе за все - копеечка. Мамкина картошка - не лишняя. А помидоров, огурцов сколь увозят... Машина трещит, кузова не хватает. Тыквы у меня всегда расхорошие...
Тыквы и в самом деле у бабы Кати огромные, в колесо, розовые, сахарные на вкус. Зимой в гости придешь, на стол - угощенье: в духовке запеченная тыква, оранжевые кусочки с подтеками темной патоки, пахучие, сладкие. Гостям угощенье, хозяйке - еда. Пенсия у бабы Кати - копеечная, хотя всю жизнь в колхозе работала. И потому еда, как говорится, гусиная: постные щи, картошка, свекла. Пенсия малая. Но ухитряется своим помогать. Хвалится порой: "Внучке передала двести рублей, она - девка, ей чапуриться надо, а внуку - сто рублей... Василий приезжал - ему тоже надо, хоть и взрослый, но сын"...
Сын - взрослый, тоже к пенсии подбирается. Чуть не всякий день из конторы звонит приятелю моему: "Как там мать?" На хутор приезжает, любит рыбачить. А зимой - охотится. Прибывают целым кагалом: друзья да приятели. Баба Катя заранее топит старинную мазанку - кухню. Там охотнички гулеванят.
Летом в этой кухне любят жить городские внуки: днем - прохлада, да и с гулянки можно прийти, когда вздумается, не тревожа бабку.
Мне нравится эта кухня, старинное жилье: глинобитные стены, мазаный пол, русская печь, запах сухой мяты, полынных да сибирьковых веников.
Мне нравится хозяйка, старый воробушек в белом платочке с быстрыми живыми глазами. Мне нравится ее гнездо: флигелек в две комнаты: кухня да горница, все аккуратно помазано и побелено, от завалинки до трубы. Просторный огород, петуньи, пахучий табак да высокие алые мальвы возле забора, скамеечка у ворот. Но сидеть на ней время не позволяет. Разве что ради гостя...
– Какие новости?
– спрашиваю.
– Откель мне знать, - скромно опускает глаза хозяйка.
– Зимой хоть радио гутарит. А ныне - лишь огород, хата да кухня, курята да поросенок с утра до ночи... Раздираюсь, как бык на склизу.
Но помаленьку кое-что узнаю.
Бобылка Раиса, что прибилась к хутору лет пять назад, оказалась мужней, приезжали за ней на машине, зовут в семью, и мужик обещает не пить, потому что постарел, вот теперь и думай. Премудрые Рахманы - они же привыкли чужими джуреками своих родителей поминать -
Помаленьку хуторская жизнь для меня прояснивается. Но нынче пора летняя, долго не рассидишь.
– Надо лезть, мазикать...
– спохватывается баба Катя.
– А то глина заклекнет.
И вот она уже наверху, возле трубы, хоть и невысокая кухонька, но как-то боязно глядеть на старую женщину. "Восемьдесят лет да еще два года..."
На прощанье решил пошутить, кричу, посмеиваясь:
– На флигеле труба тоже рук просит!
– На той неделе полезу!
– отвечает старая женщина.
– Там еще на подловке делов...
Поднимаю глаза на шеломистую флигеля крышу, опасаюсь и предостерегаю:
– Там высоко... Василий приедет. Или Мария...
– Дождешься их, - отвечает баба Катя и подсмеивается: - Чего я, вовсе, что ль, некудовая?
– Кудовая!
– машу я рукой на прощанье.
– Еще какая кудовая.
"СКОЛЬ РАБОТЫ, ПЕТРОВИЧ..."
Подворье Алеши Батакова обычно встречает и провожает меня собачьим лаем: заливистая шавка - у ворот; у скотьих базов - волкодав в добрую телушку ростом глухо гавкнет, глядит: куда правишься. Хозяина не видать.
Подворье, даже по меркам хуторским, огромное: подле забора - малая хатка, а дальше - город: скотьи катухи, сараи, крытые да выгульные базы, скирды сенника, а еще - немереные огород да сад, которые тянутся в упор до займищного леса. Где-то там, в глубине своего просторного государства, Алеша. Заросшее недельной щетиной лицо, вваленные щеки, худое жилистое тело. "Петрович, сколь работы..." - обычное присловье его.
Видимся нечасто. Больше - на ходу.
Вечером, уже в полутьме, на лошади скачет, остановится:
– Бычки другой день домой не идут, - жалуется.
– С чеченскими свалахтались, уходят на просо, аж к Змеиному рыну. Это ведь до поры... Надо искать да гнать.
– И поскакал в гору. Пригонит бычков поздно, уже в ночи.
Чуть свет, на заре, на берег идем с приятелем, к лодке, навстречу громыхает Алешин тракторенок. Уже от воды. В тележке - мотор, сети да ящики с рыбой, коли есть она. Порою мимо проскочит, лишь рукой покажет: мол, спешу; чаще остановится, не выключая движка, доложит: "Сплыл на леща... Сплыл на чехонь..." И результат. Закончит обычным: "Петрович, на уху возьмешь?" "Спасибо, сами поймаем".
– "Ну гляди... Будешь уезжать - упреди. Посерьезней чего добудем..." И покатил дальше.