На изломе
Шрифт:
— Он принял схиму?…
— Навечно…
— Так скоро? Сколько же я лежала?
— Он утоп, дочь моя! — тихо ответил ей старец.
— Как?
Анна поднялась и села, бледная, как плат.
— Утоп по неразумию.
И старец рассказал про смерть ее мужа.
— И тела нет… вот весною лед вскроет, тогда предадим его честному погребению… Что ты, дочушка!
— Божья кара! Божий суд! — вскрикнула Анна и, упав на колени, прижалась лицом к ногам старца.
— Что, доченька, что, милая?…
Она
— Грех! И его грех, и мой грех! Оба грешны. Отче, выслушай!
— Ну, говори, доченька! Вот так! Я слушаю. Шепчи мне потиху!
Он опустился рядом с нею на колени и прислонил ухо свое к ее помертвевшим губам.
Анна бессвязно начала свою исповедь, задыхаясь от глухих рыданий.
X. Тяжкие времена
По Москве опять заходили странные люди. То тут, то там вдруг объявлялось подметное письмо. Голь кабацкая и гультяи толпами собирались и говорили меж собою.
— Ужо им, боярам! Идет молодец на них. С ними, слышь, везде расправу чинят!
— Верно! Слышь, братцы, Астрахань взял, Саратов, Царицын…
— На Казань идет!
— Цыц вы, крамольники! — орали пристава. — Расходитесь! Не то вас!
Толпа разбегалась, а в другом месте уже собиралась вновь и вела свои разговоры.
Слух о Стеньке Разине дошел до Москвы и взволновал ее сверху донизу.
Царь собирал думу и совещался. Вор вернулся после двухлетней пропажи снова в Астрахань и на этот раз взял ее, пролив море крови.
— Тогда выпустили! — с укором говорил Урусов. — Львов да Прозоровский большой беды тогда наделали!
— Тогда, тогда! — с раздражением сказал царь. — Надо думать, что теперь делать!
— Дозволь слово, государь, держать, — произнес боярин Нащокин.
Царь обернулся к нему.
— Допрежь всего всем воеводствам строгие наказы разослать, чтобы держали себя с великим бережением и друг другу помощь бы оказывали, а не супротивничали бы да не сварились бы.
— Так, боярин! — одобрил царь.
— А потом и сидеть себе в упокое, — продолжал боярин, — немыслимо, чтобы вор этот до Москвы дошел.
— Вестимо, немыслимо, — подтвердили все.
— Одно только, в людях смятение, государь, — вставил Троекуров.
— Государь, — сказал патриарх, — по моему разумению малому, надо проклясть этого самого Разина всенародно. Объявить на него анафему, и тогда, верь, народ отшатнется от него и будет он совсем один!
— Это так! — сказал повеселевший царь. — Проклясть его всенародно. Истинно он от дьявола.
— Проклясть! Отлучить! — подхватили бояре, и на думе решили отлучить Стеньку от церкви и наречь ему анафему.
Уже дума собиралась расходиться, когда встал Иоаким и заговорил:
— Милостивцы, прислушайте мое слово!
Царь воззрился
— В народе нонче опять непокойно, опять мятежные думы в головах и на языках сквернословие, а тут же у нас ко всему соблазн велий. Народу якобы на потеху и радость.
Терентий побледнел, и сердце его сжалось предчувствием злого.
— Про что говоришь, отче? — спросил царь. — Не возьму в толк!
— Говорю, государь, про смутьянство, что вслух поносят нас, иереев, и тебя, царское величество, и царевен, и царевичей. Говорю про староверок упорствующих, Феодосью и сестру ее Евдокию. Всем соблазн!..
Царь нахмурился.
— Что же они делают? Али мало им, что в клетях по монастырям сидят?
— Всем, государь, — соблазн, — заговорил с жаром Иоаким, — теперь возьми эту Евдокию…
Князь Урусов опустил голову.
— Что она творит? Господи Владыко! Теперь ей наказали мы беспременно в церкви нашего чина службу стоять. Так что ж? Не идет! Ноги, слышь, не служат. Ну, ее на рогожу и волоком тащут, а она-то ругается. А народ видит это и соблазняется.
Царь кивнул.
— Ну а та? Морозова?
— И того хуже! Теперь, слышишь, со старицей Меланьей что ни день видится, письма от нее подметные. Где та старица, ищем и сыскать не можем. А она, боярыня, у себя в железах сидит и поет гласом велиим на всю обитель. А то сквернословит! Ей говорят: тихо! А она еще громче. Народ прямо под окнами толпой стоит. В пору палками гнать…
Царь гневно нахмурился.
— Ох, эти мне две супротивницы! Ну что с ними сделаю? Услать их надо куда от Москвы далее, в крепкие железа заковать, за запоры посадить.
Терентий не вытерпел и вдруг сказал:
— За что, государь?
Словно грянул гром, так все бояре всполошились в думе. Царь поднял голову и удивленно смотрел на Терентия, иные бояре встали со своих мест.
— Как за что? — переспросил царь.
Терентий был белее вешнего снега.
— Веруют так они и за то страждут, — твердо ответил он, — а в чем провинились пуще того? Сделали дело татебное? Воровством, знахарством промышляли? Убийством жили? Гляди, сколько убогих и скорбных приютила у себя боярыня. Не гнушалась в чумное время ходить за больными. Нищих оделяла. Что свеча горела перед Господом! Смилуйся, царь, над нею!
И Терентий вдруг, к общему соблазну, упал в ноги царю.
Царь встал, пылая гневом.
— Что говоришь, безумный! — закричал он. — А супротив меня она не шла? Не поносила меня и святых отцов? Не сказывала, что я по-бесовски верую, а она истинно? Али это не в упрек ныне, своему царю перечить?
Патриарх подал едва заметный знак.
— Как веруешь? Как крестишься? — завопил вдруг Иоаким, бросаясь к Терентию.
Все замерли. Терентий медленно встал и вопросительно взглянул на царя.