На изломе
Шрифт:
— Оставь безумие! — увещевал ее патриарх. — В последний раз говорю тебе: исповедайся и приобщись у нас!
— Некому мне исповедоваться и не от кого причаститься!
— Попов много на Москве!
— Много попов, да нет истинного!
— Я сам потружусь для тебя, — сказал патриарх.
Морозова засмеялась.
— Сам! Эко сказал. А чем ты других лучше? Еще когда ты был крутицким митрополитом, носил клобучок старенький, еще был ты мил. А ныне небесного царя своего презрел, надел римский клобук
Все повскакали со своих мест в негодовании.
— Оставьте! — сказал патриарх. — Не в разуме она! Вот я ее елеем помажу!
И облачившись, он захотел сотворить помазание, но Морозова вдруг вскочила, стала в грозную оборонительную позу и, потрясая цепями, завопила:
— Не губи меня, грешницу, отступным своим маслом! Для чего я носила эти оковы, чего ради страждала? Год их ношу, а ты хочешь одним часом весь мой труд погубить! Отойди! Отступись!
— С нами крестная сила! — осенясь, сказал патриарх. — Сколько в ей ярости и упорства. Отступаюсь от нее.
И он гневно подал знак, чтобы увели прочь Морозову. Ее упорство раздражало всех и пуще всех, а самого царя. На другой день она была свезена в ямской двор и там пытана.
XII. Последнее прощание
Страшное, тесное и темное помещение для колодников было переполнено мужчинами и женщинами, приведенными сюда за приверженность к старой вере.
Морозова, едва оправилась от усталости после переезда, тотчас заговорила радостным, бодрящим голосом:
— Братцы и сестрицы возлюбленные, довелась нам ныне радость великая за своего Господа Христа пострадать, как некогда страдали святые апостолы…
— Сестрица! Федосьюшка! — раздался в темноте крик.
Морозова вздрогнула.
— Княгиня-свет! и ты тут? — отозвалась она.
В тюрьме зашевелились, раздались голоса, соболезнующие возгласы, и скоро Морозова в полутьме, бряцая цепями, обнималась со своею сестрою.
— Сподобил Бог свидеться напоследях! — говорили они.
— Давно тебя взяли сюда?
— В ночь!
— И меня тоже…
— Ранее патриарх допытывал, да ишь не разжалобил.
— И меня соблазняли.
— Господь нам Свой венец уготовил. Ни в един же час пропасть с душою после года испытания.
— Морозова! — крикнул, входя, стрелецкий сотник.
— Я, миленький!..
— Иди!
— Не моготна.
— Ах, чтоб тебя… — выругался стрелец. — Эй, Ивашка, Петра, Ефрем, волоките ослушницу!
Стрельцы вошли, подхватили Морозову под руки и поволокли. Она волоклась и говорила, обращаясь к заключенным:
— Любезные мои сострадальники! Терпите, светы мои, мужески и обо мне молитеся!..
— Бог на помощь тебе, сестрица! — отвечали голоса.
В застенке, помимо попов и монахов, находились
— Что ухмыляешься? — закричал на нее Одоевский. — Ты в царской опале, скорбеть должна!
— Я пред царем не согрешила!
— Чего говорить с ней, ослушницей, — произнес Волынский, — виску ей!
Палачи бросились на нее, сорвали одежды по пояс и, закрутив назад руки, вздернули ее на дыбу.
— Это ли по-христиански? — сказала она.
Князь Воротынский смутился. «Почто терзаем?» — подумал он, вспоминая былую красоту Морозовой, и со слезами в голосе стал говорить боярыне:
— Милая, покайся! Повинись перед царем! Ведь все это у тебя наговоренное. Аввакум этот треклятущий! да Киприан юродивый, да Федор. Опомнись, мать! Опустите ее!
Морозову опустили. Она очнулась от полузабытья и заговорила голосом пророчицы:
— Не велико наше благородие телесное, и слава человеческая суетна на земле. Все тленно и мимопроходяще! Слушайте, что я скажу вам: помыслите о Христе. Кто Он, что Он? Вон, Его жиды на кресте распяли! Что же наше мучение? Ничто! И вы покайтесь! Бросьте ересь Никон…
— Вздергай ее, бей! Замолчи, треклятущая! — закричал испуганный дьяк Иосиф.
И ее тотчас снова вздернули и, встряхивая, держали на виске более получаса, «так что руки ремнем до жил протерли», потом жгли огнем и все время увещевали смириться и в заблуждениях покаяться. Она же не смирялась и только корила своих палачей.
— Ну что? — спрашивал царь время от времени у нарочно посланных.
— Упорствует, государь!..
В девять часов, после вечерни, царь послал Петра. Петр прискакал в приказ, видел страшную пытку и смутился духом.
Что это? Некогда вельможная, пышная боярыня, женщина красы неописанной, жития строгого, висит на дыбе, как колодница, с вывернутыми руками, обнаженными грудями, простоволосая; тело ее сожжено и дымится, из ран каплет кровь, а бояре еще пытают ее… за что?…
У него помутилось в голове. Он вышел на двор, и следом за ним вышел старик Воротынский.
— Оох! — протяжно вздохнул он.
— Князь, — порывисто заговорил Петр, — прикажи ты снять ее Бога для! Для чего мучить так! Силушки глядеть нет…
Князь кивнул.
— Истинно! Наши монахи да попы злы больно и царя ожесточают. Не в своем уме она. Порченая! — тихо сказал он. — А какой я знал ее! Пышная, великолепная! Взглянешь — царь-баба, глаза разгораются, а ныне… истинно, последние времена пришли! В небе звезда хвостатая. К чему? в церквах звоны идут. Вон, бают, вор Стенька Разин города друг за дружкой берет. Близится час судный! Ох, близится! Ну, я пойду! Скажи царю, что упорствует! А только я кончу пытать ее…