На кострами заросшем Плутоне

Мирный Егор

иллюзия

бог покидает небо, уходит в невидаль,там, где любовь не выдаст и не умрёт. не говори, что чего-то на свете не было – всякое было на тысячи лет вперёд.люди себя не помнят, а, вспомнив, крестятся.тени попались в невод – хорош улов. вроде как жизнь не то чтобы и безделица, но про неё хватает и пары слов.в этом вся соль, и она – облизни – горячая,в этом и счастье: попробуешь – полыхнёт. что за дорога такая – назад ворачивай. что за телега такая – не развернёшь.пялится в подоконник звезда кургузая,бог замедляет речи, пинает снег. нет ничего в этом мире (кроме иллюзии, что ничего абсолютно на свете нет).и продолжения, видимо, не последует.что

ни скажи – забудется, дайте срок. смерть из того, что ты выдумал, не последнее. текст неразборчив. сценарий всегда сырой.

паутина

«представьте себе, будет там одна комнатка, этак вроде деревенской бани, закоптелая, а по всем углам одни пауки. И вот и вся вечность»

Ф. Достоевский

Скрыв паутиной марлевой дальний стан,В грязных просветах ловить одичалый блик,Спешно пейзаж лубочный перелистать.К вырванной кем-то странице душой прилип.Впалое небо, чахлый сутулый фон,Пьяные кедры сговорчивы и милы,Только настроить осталось лихой разводУ завалящей пилы и пилить, пилить.Солнце проделает вялый смурной кульбит,Ловко подставить светилу тугой топчанИ наложить паутину на свет, как бинт,Чтобы не просочилась в меня печаль.Не находить себе места, цены, врагов;Булькать, журчать, пузыриться в текучей мгле.Больше во внешние заросли ни ногой.Здесь мои воля и пастбище, смерть и хлеб.

июньское

не то чтобы лето, а так – уходи и не думай,что скоро совсем никуда, но пока ещё в силедержать своё сердце, фугасоподобную дуру,в тепле и покое, в не знающей войн хиросиме.ни меры, ни дна, ни понятия, кто здесь убийца,а кто просто так, не на свой заглянул, видно, саммит.поднявшись над всем провисающий воздух клубится,потом, раздобрев, обернётся, как есть, небесами.и ты обернись: вдруг забыл там неясное что-то –а вспомнишь, не вздумай вернуться: оно уже вмятов скалистые кряжи молчания или в пустотыколючей гряды расставаний, прибитой к закатам.коварный июнь в неизвестность, как в чудо, впрессован.и выбрана форма участия в жизни, положим,под цвет её глаз, той, которая нынче особопредательски дарит тебе не себя, но похоже.расстрелян туман из орудий подсевших позиций,сверяется время с ударами жизни в литавры,тушуется общее прочим, а мы очевидцывсего, что случилось и что не случится представить.навек – понятые, на долгие годы хранимыбоями за память. хоть прямо сегодня – под титры.июнь остаётся за старшего, прячет огниво.на правду срывается ложь. и становится тихо.

на секунду

на секунду показалось, что я не вечен,но прошло, прошло, хотя и было страшно.и не то чтобы я теперь совсем уже не вчерашний,о том не было речи.столько всего. и не хочется забывать. поровнувспаханного асфальта и всякой шпатлёвочной дряни.мысли бьются о твердеющие покровы мироздания,принимают их форму.кто его знает, откуда берутся лёгкостьи теснота, причём единовременно.не придумай меня: в протоплазме исходных терминовни смерти, ни бога,ни слов. я сравнил бы себя, но не сравнял с теми,в ком целиком заблудился, кто чудом не выжилв сражении, что не на жизнь, а насмех. с ними ижепонимаю, что мал, что не времяпредаваться шёпоту, тяготеющему к молчанию, но не к покою.жизнь не просматривается сквозь суетливые блики, гудящие в каждом.всё это словно стёртая аудиозапись,которую можно восстановитьи, прослушав, понять, чтоона того не стоит

Было

Бесчинствовали «если бы» да «кабы»,Давилось время вечностью, но ело,Тревожный свет за ворот тихо капал,Зима кормила судорожно белым,Пространство задыхалось бездорожьем,Любовь читала сказки суициду,Слонялись дни, гудели неотложки,Зевала нежность в кресле инвалидном,Бросались чувства в скважину иллюзий,Судьба брала настойчивых нахрапом,Из детства на убой летели гуси,И клинило упорно в счастье клапан,Журчащей

мглой подпитывались мысли,Тоска себя в отчаянье топила,Звучал во мне мой одинокий выстрел.Моя весна,всё это было,было…

с плеча

бокастый мир, надкусанный на пробу.бездонный полдень. солнечная пыль.струится медленно от самого порогазалётный май в разводах птичьих, голубых.плацкартный год проносится навстречу.кому, не помню, выпала любовь,парфюм её дискантом юности расцвечен.а мама часто говорит сама с собой,впуская свет в объятья запустенья.текучий след, расплывчатость икон.покоя нет – как надпись в метрополитене –и бог мне даже отдалённо не знаком.раскосый нрав. пружинящие звуки.осипшим сердцем пестовать печаль.гундосит ветер по тряпичным закоулкам,где ангел рубит обожжённое с плеча,как ягуар, бесшумен, беспощаден,влюблён в свой голос, даром, что молчун.и просто жить, всерьёз не зная чего ради,и жить, как жил, скорбя неведомо о чём.

уолли

уолли, брат мой, это кармаили кама, что река,а звалась велосипедом,еду-еду, не доеду,помню деда из тибета.это карма. убегайиз дрейфующего замка.уолли, покатай на санкахпо безрыбью, по безлюдью,по линялой темноте.раньше на велосипедееду-еду, а в тибетедеду говорят, что ветер,только жизнь и только ветер,но скорее только ветерв этой жизни. налетелна плиту воспоминанийи разбился на банане,на мопеде, на седане.вот я слышу страшный лязг.дети клайда, дети бонни,смерть становится спокойней.брат мой уолли, нет здесь боли,нету боли, нету, бля.дети деда на тибете,это карма, это ветер,помнишь, на велосипедеты катился, что там смерть,через небо, сквозь помпеи,звал меня, снега шумели,только я и не умею.не случилось, не умею.никогда я не умел.

стекло

там, где память была, теперьвсё чугун да зима, зима.оставляешь себя в стеклелюбоваться на дольний март,на сучёные тишь да гладь,на приблудные абы как,на индейца Иная Блажь,что снимает со смерти скальп,на манерные фонари,что ведут прямиком в Аид.зажигаешь, чтоб прикурить,а стекло на тебе горит,но недолго: седой Гудзонсквозь тебя утекает вверх,и на пепельное лицородниковый ложится свет.

корни

мой наполнитель это скорее лес,воспитанный грибниками и пауками.мальчишки на пнях оставляют солёный хлеб,который ещё в руках превращается в камень.меня обжимает свет, повторяет воздух,ровняет огонь, отслеживает вода,я по костям зверей узнаю свой возраст,по мху на деревьях – откуда любви не ждать,по жирным следам лесника выбираюсь в люди,по тёплой листве забираюсь опять в себя.таёжное небо, ссутулясь, меня кормит грудью,и звери мои, как бы ни было тихо, не спят,а я им даю имена, а затем изменяю,потом выгоняю наружу – они не идут:звери с ничего не значащими именами;лес, уходящий корнями в пустоту.

завеса

я всё превращаю в дым, и дым превращаю в дым,а сам становлюсь водой расслабленной, молодым,вещающим о тебе, сокрытая в пустоте,мол, ты превратилась в дым, что ты без меня теперькак зёрнышко на весу воздушное, под веснойкачаешься надо мной, качаешься, подвеснойвысокий и длинный мост – ни шагу ступить нельзя,нельзя не попасть домой, где тени по мне скользят,спеша превратиться в дым, как ты превратилась в дым,хлебнув от меня воды, найдя на воде следы,ведущие от меня, петляющие к войнеза облаком проливным на выжженной стороне,где гнётся предсмертно дым, где дыму уже невмочьне видеть меня седым и располагать не мной.