На 'козле' за волком
Шрифт:
Но когда он понял, что майор гнал через сопки, по снегу, за полсотни километров только для того, чтобы принести Степанову <трофей>, ему стало стыдно, до слез стыдно - и своего гнева, и тех оскорбительных слов, которые он так тщательно подобрал для Ивана Павловича, пока ждал его, и он еще раз понял, как может быть несправедлив и жесток к малознакомому человеку, а ведь мир состоит из малознакомых и так легко ранимых людей...
– Вон стадо дзейрин, - сказал Ванган.
– Где?
– спросили Мунко и Степанов одновременно.
– Под холмом. Сейчас они побегут. Они заметят нас и побегут.
Степанов увидел дзейрин
– Мы убивали их по ночам, - сказал Ванган скрипучим, злым голосом. Подгоняли грузовик, включали фары и выбирали самых жирных. Они ведь не могут двигаться, когда их слепишь фарами... Что ж ты молчишь, Мунко? Тоже ведь несправедливость... А чем нам было кормить раненых? Они поступали с фронта, из-под Ленинграда, - живые скелеты... Жестокость всегда рождает жестокость...
Волка они увидали только через три часа. Они забрались на сопку, и Ванган вылез из машины (Степанов заметил, что он даже не переобулся - ехал в ботинках, таких же маленьких, как у Саньки Беляева, и таких же беззащитных на этом стылом, дымном морозе). Он достал из машины старенький портфель (с такими портфелями ходят на заседания в домоуправление по поводу озеленения детских площадок, а не охотятся на волков в ледяной безмолвной пустыне Гоби). Из портфеля он вытащил бинокль (такие бинокли носят на груди артиллерийские командиры во время смертельного боя) и начал медленно осматривать пустыню.
Ах, как прекрасна была пустыня Гоби... Впрочем, отчего <пустыня>?! Мороз, видимо, ударил внезапно, потому что сохранились все цвета осени: травы были синие, красные, розовые, ярко-желтые...
Ванган перевязал бинокль носовым платком, одной рукой вжал окуляры в надбровья, а другой натянул носовой платок к груди, образовав подобие, секстана.
– Так устойчиво, - пояснил он, - словно смотришь во фронтовую стереотрубу.
Он двигал бинокль очень медленно, по сантиметрам. Вернее даже, он двигался сам - одним лишь, корпусом, словно собираясь упасть на бок. Бинокль был составной частью его тела, он влился в его надбровья, став вторым зрением.
– Вот он, - сказал наконец Ванган.
– Где?
– На, смотри.
Степанов приладил бинокль так же, как это делал Ванган, но сколько он ни смотрел на прекрасную, цветную, неподвижную пустыню, так он ничего и не смог увидеть.
– Не огорчайся, - сказал Ванган, - это только сначала. Едем. Волк стоит недалеко, километрах в четырех, около холма.
Когда они подъехали к холму, Степанов все равно не увидел волка, он увидел только, как в травах, метрах в пятистах перед машиной, зазмеился коридор, и он успел лишь поразиться тому, с какой скоростью этот коридор удлинялся.
– Ну, Мунко, давай!
– сказал Ванган.
– Мы нашли хорошего волка. Видишь, как он несется?
– обернулся Ванган к Степанову.
– Видимо, он из их разведки. Стая всегда посылает в разведку самых быстрых. Они почуяли дзейрин и послали разведчика. А теперь он наведет нас на стаю.
– Он хорошо бежит, - сказал Степанов.
– Тебе его жаль?
– спросил Ванган, и Степанов заметил, как замерли его скулы.
– Тебя можно понять, ты никогда не видел зарезанных овец. Думаешь, я вставил железо в рот для того, чтобы казаться сильным?! Волки зарезали наших овец, и мы остались без мяса. Сестры от цинги умерли, а я, видишь,
– Это верно, - сказал Мунко.
– Я все знаю про коней. Умей я сочинять, как Ванган, обязательно бы написал книгу про коней - и про то, как они любят жеребят, и про то, как понимают людей, и про то, как умеют ночью слышать утро.
Степанов и Ванган переглянулись.
– Каждый человек - это мир?
– спросил Ванган.
– Ты об этом сейчас подумал?
– Да, - ответил Степанов, - я подумал об этом.
– Мы живем в мире не реализовавших себя миров... Даже порой страшно, как много вокруг нас лежит втуне, нетронутое и неоткрытое... Я, например, только сейчас почувствовал в себе тягу к математике. Я не думаю, чтобы жизнь убила во мне дар, если он был заложен... Но у нас же так много времени впереди, мы все такие неторопливые, а, Степанов?
Волк резко сменил направление, и Мунко так же резко вывернул руль <козла>.
– Кони, - пояснил он, - тоже умеют менять направление, не меняя скорости...
Ванган достал из-под ног карабин и дослал патрон в ствол.
– Сейчас он появится, - сказал Ванган шоферу.
– Ты выгнал его на холм, а волки уже ушли, они его не стали дожидаться. Он испугался, он их ищет, он сейчас начнет делать глупости. И мы его убьем.
Ванган сделал пять выстрелов - один за другим - и промахнулся.
– Я слишком его ненавижу, - сказал он.
– На-ка попробуй теперь ты.
– Прицел плохой, - сказал Степанов.
– Ты все время <высил>.
Целиться было трудно, мешала открытая дверь, бившая по пальцам, и ледяной ветер застил глаза слезами, и мешало постоянное ожидание удара машина то и дело налетала на невидимые кочки, трясло, как в маленьком самолете, попавшем в грозовой фронт...
Степанов убил волка вторым патроном. После первого выстрела волк обернулся, пасть его ощерилась, шерсть встала дыбом, а в мутно-красных, словно с перепоя, глазах застыла тоскливая ненависть. То, что волк обернулся, словно бы грозя преследователям, помогло Степанову сделать хороший выстрел. Волк перекувыркнулся через голову и вытянулся, задрожав мощными задними лапами...
Это случилось уже под вечер, когда Ванган взял еще двух волков. Машину особенно резко бросило на бугорке, и мотор, захлебнувшись, остановился, и стало так тихо, что было слышно, как, потрескивая, тлела сигаретка, зажатая в углу резко очерченного вангановского рта.
Словно почувствовав то, что сейчас чувствует Степанов, Ванган сказал:
– Я сушу сигареты на радиаторах отопления. Открываю пачку, снимаю <серебро> и кладу на батарею в кухне - там самая горячая.
– Мы тоже называли <серебром> сигаретную бумажку.