На 'козле' за волком
Шрифт:
– Так ее, наверное, все называют в детстве.
– Ты когда начал курить?
– Во время голода. Когда была война. А ты?
– Тогда же.
– Мунко, - спросил Ванган, откашлявшись, - у тебя в радиаторе антифриз?
– Вода.
– Почему?
– Старые шоферы говорят, что антифриз разъедает патрубки.
– Мало ли что говорят старые люди... Сколько времени будет замерзать вода в радиаторе?
Мунко открыл дверь <козла>, послюнил палец, поднял его над крышей.
– Минут за тридцать вода станет льдом, - сказал
– А что у нас случилось с мотором?
– Не знаю... Думаю - полетел карбюратор. У меня плохая прокладка...
– Думать ты будешь после, сначала посмотри, что у нас с мотором. Сколько времени тебе нужно на ремонт карбюратора?
– Полчаса.
– Значит, вода не успеет замерзнуть?
– Не должна, - бодро ответил Мунко.
Ванган раскрыл карту (карта была старая, как у военных, и Степанов снова подивился несоответствию гражданского обдрипанного портфеля и аккуратно сложенной военной карты).
– До ближайшей юрты, - задумчиво сказал Ванган, - километров сорок...
– Почему ты об этом?
– Наш парень слишком веселый человек...
– Ну и что?
– Я не верю слишком веселым людям... Машина может замерзнуть...
– Дойдем до юрты?
– Через час наступит ночь...
– Костер?
– Смысл? Да и не из чего. Трава прогорает, как порох.
Мунко заглянул в кабину, по-прежнему улыбаясь.
– Точно, - сказал он, - полетела прокладка. Как я и думал.
– Ставь запасную. Мы тебе поможем.
– А у меня нет запасной.
Тепло от печки исчезло за минуту. Степанов поразился тому, как быстро побеждает стужа. Стекла покрылись плюшевым инеем от их дыхания, единственным символом тепла сейчас осталось дыхание.
– Нож у тебя есть?
– спросил Степанов, чувствуя, как холод начал медленно заползать под меховую куртку, леденяще прикасаясь к коже.
– Нож есть у каждого монгола, - ответил Мунко и полез за пазуху. Улыбка сошла с его лица, когда он кончил шарить по всем карманам, - ножа у него не было.
– На, - сказал Ванган, достав из портфеля острый, как бритва, кинжал (он очень красиво резал им вареное мясо).
– Зачем он тебе? Кажется, не в обычае русских делать харакири?
– Нам придется сделать харакири, если ты откажешься пожертвовать своим портфелем.
– Ты думаешь, кожа портфеля заменит прокладку?
– Хоть доберемся до какой-нибудь дороги.
– Какой-нибудь!
– усмехнулся Ванган.
– Здесь только одна дорога - та, с которой мы свернули утром... Она в пятидесяти километрах отсюда. А от дороги до города - еще пятьдесят. А машины по ней кончают ходить в пять часов из-за этих морозов.
Ванган снял варежки и начал дуть на пальцы. Они стали желто-синими, как у покойника.
Степанов вырезал прокладку - по той разорванной, которую снял с карбюратора Мунко. Ванган, наблюдая за работой, продолжал дуть на коченеющие пальцы. Раза два он посмотрел на часы.
<Нам отпущено полчаса, от силы минут сорок... А уже прошло, наверное, минут пять, - подумал Степанов.
–
– Восемь, - заметив его взгляд, сказал Ванган.
Степанов вспомнил, как однажды в Арктике их маленький <Антон>, поднявшись со льдины, попал в туман. Летчик Коля Николашкин (его имя и фамилию всегда пели в отряде: <Ах ты Коля Николашкин!>) развернулся, чтобы посадить самолет, но льдину, с которой они только что взлетели, порвало трещиной. Запаса горючего было на триста километров, все соседние льдины в тумане, до большого аэродрома, на земле, - пять тысяч верст.
Они были обречены, но ревел мотор, в кабине было тепло, работали датчики, по радио можно было поймать музыку из Аляски, и то, что неминуемо должно наступить через час с небольшим, когда мотор сожрет бензин и самолет врежется в торосы, скрытые туманом, казалось чем-то невозможным и диким. Ведь люди семидесятых годов так привыкли к могуществу подвластной им техники.
Степанов только потом понял - уже когда Коля Николашкин за пять минут перед тем, как должен был кончиться бензин, чудом посадив самолет, сделался белым, словно полотно, - как близок он был к тому, чтобы исчезнуть, унеся с собой все то, что он обязан был отдать...
И сейчас, когда холод с каждой минутой становился все более близким, когда пальцы задеревенели и дышать было трудно, а до дороги было всего пятьдесят километров, которые никак не одолеть по такой стуже, ощущение безысходности возникло в Степанове внезапно - как гнев. Но сейчас не было Коли Николашкина, на которого можно надеяться, - <он умеет, он посадит самолет вслепую>, - не было комиссара охраны Сисука, который знает все тропы Патет-Лао, - <он успеет увести от диверсантов, которых забросили с вертолетов из Сайгона>, - был только ты сам, Ванган, Мунко и мороз пятьдесят градусов.
Чем дольше жил Степанов, тем осознаннее он боялся смерти, но не потому только, что факт распада материи, организованной в субстанцию Дмитрия Степанова, страшил его своей алогичностью и произволом, - нет. Он боялся не успеть сделать то, что считал своим долгом сделать.
Когда он болел, Надя говорила:
– Ты, как все мужчины, не умеешь переносить боль.
А он умел, как все мужчины, переносить боль. Просто он злился, что может не успеть. Не успеть - это и есть ощущение собственного бессилия, а его-то и боятся больше всего мужчины.
Мунко влез в мотор с головой. Он копошился там, тихонько чертыхаясь. Голос его сейчас показался Степанову совсем еще детским.
<Интересно, сколько ему?
– подумал Степанов.
– Видимо, не больше двадцати пяти. Наверное, он пока еще не понял, что случилось... В молодости мы не реагируем на опасность... Проклятие жизненного опыта... Хорошая, конечно, штука, но она, как компас, указывает только один путь самый верный и короткий. А может быть, счастье-то ждало каждого из нас на длинной дороге, на той, которую мы не избрали: жизненный опыт подсказал, что это неверно, ненадежно, неудобно...>