На край света. Трилогия
Шрифт:
Мистер Преттимен откашлялся.
— Никто не сомневается в том, что наш старший офицер именно таков, как вы говорите. Но дело в том, что, на мой взгляд, вы не учитываете разницы между человеком, наделенным математическими способностями, и тем, кто их не имеет. А она велика — и дело тут не в количестве, но в качестве.
Мне нечего было ответить.
— Утверждают, что вы помогали мистеру Саммерсу у штурвала, сэр. И снова я перед вами в неоплатном долгу. Прошу, примите мою благодарность, — произнесла миссис Преттимен.
— О Господи, мадам! Да не стоит! Совершенно не стоит…
— Поскольку совсем недавно я была о вас совсем иного мнения, сейчас я рада сказать, что нахожу
Мистер Преттимен покачал головой.
— И все-таки не понимаю — он собирается свериться с затмением юпитерианского спутника? Но как? Это совсем не просто…
— Алоизий, дорогой, может быть, попробуете заснуть? Я уверена, мистер Тальбот…
— Конечно, мадам. Мне пора…
— Останьтесь, Эдмунд. Что за спешка? Я в своем уме, Летиция, и четко представляю себе небесный свод. Созерцательные размышления всегда идут на пользу.
— И все-таки не стоит вам перевозбуждаться, сэр!
— «Этот… царственный свод, выложенный золотою искрою…». [119]
— Скорее, сэр, он «весь выложен кружками золотыми…». [120]
— Неужели мистер Бене именно так видит звезды в свой секстан?
— Молодой человек — поэт, Алоизий. Не правда ли, мистер Тальбот?
— Да, мадам, он пишет стихи, однако кто их не писал?
— И вы тоже?
119
У. Шекспир, «Гамлет» (пер. Б. Пастернака).
120
У. Шекспир, «Венецианский купец» (пер. Т. Щепкиной-Куперник).
— Только на латыни, мадам. Не смею доверить свои скудные мысли обнаженной простоте английского.
— Вы все больше поражаете меня, мистер Тальбот.
— Ловлю вас на слове, мадам, и рискую обратиться с просьбой: не могли бы вы, следом за мистером Преттименом, звать меня Эдмундом?
Мое предложение, похоже, обескуражило ее. Не давая ей опомниться, я продолжил:
— В конце концов, мадам, это будет вполне пристойно, учитывая ваш… как бы это сказать… учитывая мой… и ваш…
Миссис Преттимен рассмеялась от всего сердца.
— Учитывая мой возраст, вы имели в виду? Эдмунд, мальчик мой, вы просто неподражаемы!
— Мы вели серьезную беседу, Летиция. На чем я остановился?
— Вы с Эдмундом обменялись цитатами, чтобы подвести под вселенную надежную литературную основу.
— Что может быть лучше, чем возвыситься над пустяками, вроде нашего точного положения на земном шаре, и перейти к раздумьям о вселенной, в которой мы рождены?
— Выражать размышления сии лучше стихами, а не прозой, сэр!
— Алоизий, может, и согласен с вами, Эдмунд, а я женщина простая.
— Вы на редкость несправедливы к себе, Летти. Но продолжайте же, Эдмунд!
— Дело в том, что только сейчас, во время нашего плавания, мало-помалу, то по одной, то по другой причине, поэзия обернулась для меня не простой забавой и красивыми словами, но — высотой, которой способен достичь человек. Особенно ночью, когда светят звезды, когда кругом непостижимая Природа — честно сказать, мне неловко об этом говорить…
— Юноша, послушайте! Разве это не само добро? Если нет — то именно таковым добро и должно стать! Неужели вы не видите в этом жеста, свидетельства, указания, не слышите того, что называют музыкой или гласом абсолюта? Если жить в мире с этими понятиями, впустить их в себя, довериться и открыться им — уверяю вас, Эдмунд, даже самый закоренелый преступник в том краю, к которому мы движемся, сможет
— Преступник?
— Представьте нашу процессию: мы — пламя земное, пламя негасимое, искры Абсолюта — сталкиваемся с пламенем небесным! Во тьме ночной мы движемся по пустыне нашего нового мира к Эльдорадо, и ничто не встанет между нашим взором и Абсолютом, между нашим слухом и дивной музыкой сфер!
— Да, я понимаю. Это будет приключение из приключений.
— Присоединяйтесь к нам, Эдмунд. Мы всех принимаем. Никто не встанет у вас на пути!
— А ваша нога, сэр? Кажется, вы о ней забыли.
— Нет, не забыл. Я поправлюсь, точно знаю. Пламя души моей вылечит меня. Я поправлюсь и поеду, куда задумал!
— Как бы то ни было, прислушайтесь к миссис Преттимен. Лежите спокойно, сэр.
— Так вы пойдете с нами?
Я ничего не ответил. Тишина росла и длилась до тех пор, пока в шипении воды, трущейся об обшивку, не зазвучал чей-то бессловесный зов… Наконец я понял, что слова не нужны — есть то, что понятней слов: холодный, рассудочный голос здравого смысла.
И все же — и все же я видел! На мгновение в зловонной душной каюте я ощутил силу ее обитателя, невероятную притягательность его страсти. Передо мной мелькнуло, или мне показалось, что мелькнуло, видение нашего мира: огромный пузырь на поверхности необъятного золотистого океана Абсолюта и мириады вспышек, каждая из которых — драгоценный камень во лбу животного, способного «поднять голову и заглянуть в горнило…».
Преттимены смотрели на меня. Я почувствовал, как сами собой сжались кулаки, по лбу заструился пот. Меня охватил странный стыд — стыд за то, что я нашел в себе сил ответить им: «Да, пойду». И еще злость на то, что меня как будто припер к стене странный разбойник с поэзией в одной руке и философией — в другой. С трудом я оторвал взгляд от его пылающего лица и выжидающих глаз и посмотрел на миссис Преттимен. Она опустила взор и изучала свои руки — не так, как матрос, который разглядывает мозоли, а по-женски, глядя на тыльную сторону ладоней и ногти. Она взглянула на мужа.
— Алоизий, постарайтесь заснуть.
Я неуверенно встал, балансируя на ненадежной палубе.
— Я почитаю вам завтра, сэр.
Он нахмурился, словно не сразу понял:
— Почитаете? Ах да, конечно!
Я изобразил жалкую гримасу, долженствовавшую служить улыбкой для миссис Преттимен, неловко выбрался из каюты и, закрывая дверь, услышал, как она что-то шепчет мужу. Что — не знаю.
Я уверял себя, что при случае мы обязательно возобновим этот разговор, укрепим возникшую симпатию друг к другу. С внезапно вспыхнувшей страстью, похожей на Преттименову, я возмечтал назвать себя товарищем этих людей. Однако даже тогда я чувствовал, что цена непомерно высока. Я, в конце концов, животное политическое, [121] но с искрой — ежели позволительно обратиться к «языку солдафонов» — scintillans Dei, [122] пусть и скрытой. Надеюсь, Абсолют простит меня, зная, что я хочу употребить все свои силы на благо родины; к счастью, в случае с Англией, это означает — на благо всего мира. Не будем об этом забывать.
121
Аристотель называет человека « », то есть «животное политическое» (в смысле принадлежности его к коллективу полиса, города-государства).
122
scintillans Dei (лат.) — искра Божья.