На крыше храма яблоня цветет (сборник)
Шрифт:
Признаться, я не очень люблю общественные бани, но деваться некуда, пришлось собираться и идти. Быстро собрала белье, мыло, шампунь, ополаскиватели, мочалку, зубные принадлежности. Баба Галя мне участливо протянула полотенце, сказала, свое побереги, тебе еще домой добираться, мало ли что. Хотелось отказаться, но вспомнила вынужденную остановку в Половате, взяла. Провожая меня у калитки, неожиданно спросила:
– Погодь, девка, а мыльно-рыльное ты с собой прихватила?
– Что? Мыльно, что?
– Ну там мыло, шампунь…
– Да.
– Ну тогда иди. Ступай с Богом!
С этими словами она
Кассирша в бане осмотрела меня с ног до головы и предложила купить у нее туфли, я отказалась, но она настаивала: «Возьмите, видите, белые на каблуке, в таких вам только и ходить, а то вы совсем без каблуков, кто ж вас уважать после этого будет, а?». Я взяла босоножку, осмотрела ее и говорю, размер не мой, туфли тридцать седьмого, а у меня тридцать восемь и даже мне кажется, с половиной, на что она тут же нашлась, ответила как на духу: «Не беда это, разносите. Вы же вон как бегаете везде». Мой отказ ее всерьез огорчил. Но, судя по выражению лица, она быстро примирилась с ситуацией.
В бане между тем нарастал скандал. От уважаемой преподавательницы школы ушел муж к не менее уважаемой заведующей фельдшерско-акушерским пунктом. По этой причине все посетительницы бани разбились на два враждующих лагеря. Сторона учительницы заняла правый ряд, а сочувствующие фельдшерице левый. Дверь открылась. Оба ряда замерли и угрожающе приподнялись, вошла я…
Быстро оценив ситуацию, я набрала в шайку воды и примостилась неподалеку от крана, как бы намекая, что я тут просто пришла помыться. Потом в парилке ко мне подошли две женщины и, оттесняя меня к горящим углям, рассказали о конфликте. Естественно, я тут же, едва сполоснувшись, выскочила из бани. А кассирша, курившая с компанией на крыльце, мне вслед бросила:
– С легким паром, корреспондентка! Приезжай еще! Мы скоро пихтовых веников завезем.
Утром, как только проснулась, сразу объявила бабе Гале, что хочу сегодня уехать. Она как бы сама себя спросила:
– Как, уже?
– Ну да, – ответила я, – с поселком ознакомилась. Про этнокультуру писать нечего…
– Это чо такое?
– Про народности Севера…
– Нет, – подтвердила она, – настоящие ханты и манси в лесу живут, за лекарствами только по зимнику в аптеку приезжают, а тут только одни жиды с хантыйскими льготами. Об этом не надо писать.
– Я бы их хотела увидеть. Настоящих.
– Да ну тебя! Ничего хорошего. Собак у них много. Кажется, они ими дорожат больше, чем детьми. Следят, чтобы сырое мясо не ели, глистами бы не заразились. Потроха оленьи на крышу чума бросают, чтобы собаки не достали, а детям витамины не дают, говорят, в них радиация…
– После обеда пойду ждать самолет из Молчар, чтобы первой сесть, – сказала я.
– Эх, девка, зря ты так рано уезжаешь.
– Но у вас же ничего нету! Ни промышленности, ни развлечений, некуда пойти и не о чем писать!
– Как так развлечений нету, а магазин? Тут тебе и культура, и обслуживание, и здрасьте-пожалуйста, и, кому надо, в долг дать до получки. Все тут! Вот об этом писать надо. А ты раз – и уезжать.
В этот день я очень пожалела, что пилоты Ан-2 в местностях, подобных Молчарам, не проходят допинг-контроля. Командир корабля Егоров – так отрекомендовал себя нетрезвый
Самолет долго не удавалось завести, мотор почему-то то и дело глох, пилот не стеснялся в выражениях, и когда наконец после трех кругов по полю он таки поднялся в воздух, все облегченно вздохнули и прильнули к иллюминаторам. Минут через пять началась неимоверная тряска, кислый резкий запах быстро разнесся по всему салону. Казалось, живыми отсюда нам не выбраться. Чтобы отвлечь себя, я рассмотрела дырку в полу и через нее рассматривала тайгу, озера, лес. Но мое развлечение было недолгим, кто-то грубо каблуком заткнул ее, и мне пришлось закрыть глаза.
В Половате вышли четырнадцать человек, а вместо них сели трое, один из них законный пассажир, у которого был билет, поэтому Егорову он не был интересен, то есть его как бы не существовало, как и нас. А про двух других сказал: «Ну очень хорошие люди, поверьте», стало понятно, заплатили».
Владимир Иванович внимательно мой отчет выслушал, при этом выкурив несколько папирос и после некоторой паузы сказал:
– Напиши, что новый Дом культуры открыли – и все.
Вскоре моя работа перестала меня совсем интересовать, то есть не сама работа, а место работы. Я перестала чувствовать сенсации, вкус дополнительных заработков.
Мне захотелось писать простые человеческие истории о людях труда, о дружбе, верности, в общем, о том, что в настоящее время носит ярлык «нечитабельное». Я стала больше уделять внимания ребенку и написала ему целый сборник сказок. Маленький Лука был в восторге и тут же решил их самостоятельно проиллюстрировать.
Но, несмотря на умиротворенность, полноту жизненных ощущений, мне с каждым днем становилось все хуже и хуже. Самой частой спутницей моей отныне стала тяжелая ноющая боль, которую я вынуждена была носить в себе. Я начала быстро ослабевать, напрочь пропали аппетит и сон. Дни и ночи я полностью заполнила стихами, прозой, бесконечными разговорами с Саэлем обо всем и путешествиями в невиданные до недавнего времени миры. Врачи утверждали, что это сильные болеутоляющие лекарства на меня так действуют, ну не может обычный человек быть вхож в мир ангелов.
Мне же мнения медиков были абсолютно безразличны, у меня осталась такая же замечательная память, какая была раньше, и я заучивала наизусть длинные акафисты, псалмы на церковнославянском. Читала старинные книги, особо понравившиеся мысли выписывала и потом их перечитывала снова, я даже завела специальную тетрадку, шутливо назвав ее «Зерна правды».
Прощание с миром проходило тихо и медленно, как кружатся опавшие листья в последнем осеннем вихре.
Особую грусть обычно внушает то, что эти листья никогда не вернутся на свои прежние места, тогда как осень придет еще много раз. И ей, осени, безразлично, кто будет ею любоваться, мы или наши потомки? Это тяжело понимать. Очень тяжело. От этого, кажется, стареешь еще быстрее.