На ладони судьбы: Я рассказываю о своей жизни
Шрифт:
— Теперь рассказывай о себе, а я буду слушать, — сказал Сергей.
Я рассказала об аресте, о допросах, как я рассказывала женщинам в бараке. И он невольно улыбнулся.
— Чувство юмора тебя не оставило. Пожалуй, даже возросло. В твоем изложении жизнь — это есть трагикомедия.
— Так ведь так и есть.
Я была у него допоздна, и он проводил меня до ворот лагеря.
Начались белые ночи. Стоял месяц май.
К провожаниям здесь привыкли. Впускал меня солдат и подмигнул в сторону уходящего Сережи.
—
Ни в одном лагере не творилось того, что в «Женской командировке» в Магадане. Что ж, на сто мужчин здесь была одна женщина. Отсюда — мужской сговор.
Мне лично не раз предлагали сожительство, обещали отдельную комнатку в городе, легкую работу вместо лагеря — отмечаться раз в месяц в НКВД. И так как я упорно не соглашалась, добавляли: четыреста рублей посылать маме в Саратов, ну и, конечно, помогать мне самой.
Многие не выдерживали — соглашались. Даже те, у кого мужья страдали без права переписки на золотых приисках Колымы. Грустно!..
Мы виделись с Сережей ежедневно. Мы говорили, говорили, не могли наговориться.
Шесть лет жизни в фактории на берегу Ледовитого океана стоили ему огромных душевных сил. Но в то же время они много дали ему как художнику.
Можно смело сказать, что эти годы сделали из любителя подлинного художника, и это радовало меня. Сережа мечтал об участии в выставке. Я от души пожелала ему добиться успеха.
Навестили мы с ним Мальшета.
Узнав, что я здесь, что у меня срок десять лет, а обвинение — попытка реставрации капитализма методом террора и диверсии, Филипп Мальшет выругался беззвучно и стал просить у меня прощения.
— За что? — поразилась я.
— Как старший друг, я должен был добиться, чтоб Сергей взял тебя с собою, или помочь тебе добраться до этой фактории. Вы оба были бы счастливы, ты не попала бы в тюрьму.
— Не добивай меня, Филипп, — сказал Сергей. — Я сделал в жизни четыре огромные ошибки, так вот именно эта — самая большая, самая огромная.
Я не спросила, какие именно эти ошибки, я и так знала какие.
— Не надо об этом думать, Сережа, — сказала я, — мы прожили меньшую половину жизни, нам еще жить долго-долго, надо прожить хоть теперь по возможности без ошибок. Честно, чисто и серьезно работая по призванию, как Филипп Мальшет.
Я спросила Мальшета: как его семья?
Он рассказал: жена умерла, а дети выросли, окончили среднюю школу и разъехались кто куда. Один — матрос, другой — оленевод, третий учится в Новосибирске на геологическом, а дочка фельдшер, вышла замуж и уехала с мужем во Владивосток. Муж у нее военный.
А у Филиппа Мальшета остался теперь только один Сережа.
Договорились, что, если меня после переследствия освободят, я напишу и Сереже и Филиппу. Если, паче чаяния, меня не освободят — я ничего им писать не буду. Они оба просили меня написать в любом случае, но я наотрез отказалась.
Как
23 мая утром мне сообщили, что я могу не идти ни на какую работу, так как завтра, 24 мая 1940 года, уезжаю на переследствие в Саратов первым пароходом.
— Собирайся…
— Так бухта Нагаева еще затянута льдом! — удивилась я.
— Это забота капитана. Пароход отойдет в два часа дня. Не опоздай смотри.
— Не опоздаю.
В эту ночь я осталась у Сережи, мы совсем не ложились спать, не тушили света, не сводили глаз друг с друга.
— Неужели я тебя никогда больше не увижу? — с отчаянием сказал Сергей утром, когда пили мы кофе.
«Я тебя никогда не увижу», — подумала я, но вслух сказала:
— Не знаю, Сережа. Возможно, никогда… а вдруг, снова встретимся?
— Позвони в лагерь, может, не сегодня… Может, отложили отъезд, ведь льды?
Я позвонила, мне ответили, что сегодня.
Мы с Сережей простились у него дома, затем он проводил меня до лагеря.
Несколько минут мы молча смотрели друг на друга. Не знаю, о чем думал он в этот час, но я хотела запомнить его лицо, его серые глаза.
— Прощай! — еле выговорила я.
— До свидания, — сказал он.
«До свидания, любимый, я тебя никогда не увижу!» — билась в голове удручающая мысль.
Я пошла, поминутно оглядываясь, он смотрел мне вслед, держась за решетчатые железные лагерные ворота.
Я вдруг вернулась, побежала к воротам, протянула ему обе руки, он поцеловал их.
— Жду письма, — сказал он.
— Если освобожусь.
Я пошла, ноги были как ватные — хоть бы не упасть.
Когда оглянулась, Сережи уже не было.
— А он тебя любит… этот старик, — сказал солдат, который довел меня до самого барака.
— Почему старик? Ему только тридцать девять лет.
— Виски седые… Вот я и подумал… Тяжело расставаться?.. Но ведь ты, я слыхал, едешь на освобождение, должна радоваться.
К двум часам нас отвезли в бухту Нагаева и посадили на пароход.
Девять женщин (нам дали десятиместную каюту) в две тысячи мужчин, едущих на переследствие.
Мы еще долго сидели на палубе и ждали, пока льды взрывали аммоналом. Когда мы вышли по узкому каналу среди льда из бухты Нагаева, Охотское море оказалось свободно ото льда, небо было серым и хмурым, горизонт окутан туманом.
Будущее тоже в тумане.
«Я тебя никогда не увижу, любимый мой…»
Я прожила долгую жизнь, но больше никогда не встретила Сергея — так сложились обстоятельства.
Я девять лет была в лагере — выжила. Девять следующих лет, пока не умер Сталин, я скиталась по окраинам родины с запятнанным паспортом. Я была не одна, с мужем, которого любила за его глубокую человечность, любила как хорошего человека. А любить, как моего Сережу, я никогда никого не могла.