На линии горизонта
Шрифт:
«Череп и Кости», «Орден рубиновой розы и Золотого креста», но есть названия и понейтральней. Ощущение элитарности придаёт жизни своеобразную прелесть, и часто становится смыслом существования. В Нью–Йорке каких только нет избранных, объединяющихся в закрытые частные клубы, любителей не только кошек, собак, лошадей, но и людей. Благотворительные, поощрительные, развлекательные. Отдельные клубы окутаны тайной, иные из них таинственней других. Что там делают? Прежде всего на фоне демократического равенства ощущают себя не такими как все, богаче, умнее, избранее, загадочнее, играют в игры, карты, выпивают, курят сигары, беседуют, кушают. Кто-нибудь говорит что-нибудь интересное на таких ужинах? В эти избранные клубы на беседы и кушанья без рекомендаций и огромных денег не попасть, в отдельные из них даже женщин не допускают — мужчины ещё пытаются отстаивать островки независимости, катастрофически исчезающие от феминистических волн. Помещения некоторых клубов иногда сдаются под свадебные церемонии. Так, в венецианском дворце мавританского стиля «Кадора», скопированном из Италии и перевезённым в центр Бруклина, был и есть закрытый клуб — только для мужчин. Оригинал этого дворца на Большом канале Венеции, построенный венецианским купцом, одно время принадлежал князю Трубецкому, подарившему его своей возлюбленной; она дворец перестроила и перекроила так, что правительство Италии боясь, что от дворца мало что
И в Агадыре есть тайные общества, неофициальные — религиозные братства, вступить в них можно тоже только избранным, — тем, кто ищет истину. Молоденькая дочка нашей поварихи Лиды к одному из них принадлежала. Лида исканий дочери не одобряла, всячески хотела извлечь дочку из поисков, она боялась за девочку и привлекала нас, геологов, на помощь. «Посмотрите и послушайте, что они там делают? Не опасно ли? Ведь за это пение в тюрьму сажают. А моя Верочка повадилась ходить на эти собрания», — сожалела Лида, пытавшаяся защитить дочку от социальной реальности. Одним вечером она, договорившись со сторожем, тихонько провела нас на собрание этого общества. Мы вошли в помещение сарайного типа, убранное ветками то ли калины, то ли кротебуса, с рядами скамеек и столом, покрытым вышитой скатертью. Человек тридцать или сорок сидели на скамейках, держа в руках горящие свечи и листки бумаги. Они молились. Большинство молодых, чисто одетых людей, мужчины в пиджаках. Самый Главный, постарше всех остальных, видимо из украинцев, руководил всей процедурой. Сначала все пели вполголоса псалмы, гимны, а потом стали читать отрывки из Библии, «осветляющие мрачную неправду жизни» — так сказал их проповедник. Он призвал всех жить в мире, быть добрыми, справедливыми. Раскрытая Библия была старая, старая, пожелтевшая, истрёпанная, зачитанная, с полу–стёртыми страницами. На толстой коричневой обложке заметны были даже выемки, видимо, от касаний. Сколько же людей оставили на ней свои прикосновения? И какие пути она прошла, чтобы тут оказаться? Псалмы же были переписаны от руки на клетчатых, тетрадных листочках. Пелись и собственные стихи, сочинённые поэтами этой секты… несколько раз пропелись строчки: «…C вашим сознанием ждёт он свидания — имя ему — Христос!» — Изумляло и это пение, и вся трогательно–наивная атмосфера. Звучавшая тоска в пении, в гимнах, во всей обстановке, постепенно превращалась в какое-то другое чувство, — и уже не было ни степного, грязного посёлка, ни ненависти, а только возвышенно–приподнятая грусть. Казалось, что всё действие происходит где-то в древнем Риме, в катакомбах, во времена зарождения веры и преследования христиан. Вот–вот кто-то спросит: Что ты тут делаешь? Куда идёшь ты? Камо грядеши. Мы молча вышли из сарая. И до слуха донеслось лишь: «Во имя Отца…» А один из наших молодых техников, Саша Бабкин, остался — обаяние молитв, вместе с красотой Лидиной дочки подействовали на него так, что он сделался членом этого братства. Оказалось, что существует ещё сила, способная увлечь людей от всей суеты, мельтешения, денег, коммунистических идей. Вот такой результат имело наше посещение тайной агадырской протестантской общины. Девочку, конечно, мы и не пытались отбить. Что могли мы предложить ей вместо её желания заполнить пустоту?
В Нью–Йорке тайной, бескорыстной самодеятельности я не заметила — только для массовых тиражей, реклам, или за большие деньги — слишком высоко тут ценится поэзия, философия, мудрость, что никаких денег не хватает их поддерживать, и они потихоньку исчезают из употребления.
В Агадыре население развлекается в одном клубе, двух столовых и нескольких чайханах. Но самая излюбленная форма развлечения — питьё водочки «под забором» — где придётся, около магазина, угла дома, в подворотне. «…Всюду пир, всюду край чудес…» Какими только прозвищами и именами не назывались бутылки с водкой, от «маленькой» до «огнетушителя»… Сколько ласковых суффиксов, приставок, прилагательных пускалось в ход перед и после употребления. Сколько изощрённых присказок, прибауток, лирических обращений, как к возлюбленной. Веселящиеся группами и в одиночку располагались прямо на пыльной земле вокруг ларька, где продавались бутылки водки и закуска — консервы, известные под названием «килька в томате» или «завтрак туриста». Несколько раз буровики меня приглашали «под забор» — уважить их — выпить глоток зверского напитка — местной самогонной водки «Арак». «Выпьем там и выпьем тут — на том свете не дадут» — приговаривали они. Я раз попробовала полглотка этого жидкого вещества и долго обходила стороной то развлекательное место, — чтобы демократичность не вступала в конфликт с отвращением.
А в дни праздников в Агадырь завозили бочки с разливным вином под народным названием «Бормотуха» (напьёшься и будешь бормотать), которое продавали в разлив, и весёлые сходки вместе с потасовками происходили прямо около бочки. Как-то два мужика, налив этого напитка в свои полиэтиленовые мешки, (видно, ничего у них под рукой не было) вдруг заспорили, заорали и начали драться этими мешками, — тусовать друг друга как в боксе; один из мешков разорвался, и краснорыжий раствор обдал одного драчуна с головы до сапог. Облитый, не жалея своего мешка, размахнулся им во всю длину руки, ударил необлитого, тот хотел увернуться, но споткнулся, и тоже был залит бормотухой. Ругань пошла такая, что ребята меня увели от этого зрелища, и я не знаю чем закончилось это полиэтиленовое сражение: что стало с вином, попавшим в сапоги? И скинулась ли публика на следующий раунд? В книгах и в кино рыцари сражались на шпагах и рапирах, теперь — в ход идут технические достижения. Экзотическую драку до этого я наблюдала в Кронштадте: два матроса под нашими окнами дрались морскими ремнями с пряжками, они по очереди размахивали каждый своим ремнём, пряжки метались в воздухе и даже посвистывали;
Если взглянуть на место изнутри — то и в Агадыре, и в Нью–Йорке почти одинаково страдают от скуки. Скука бесконечности и там и тут, и тут и там. В Нью–Йорке одиночество многомиллионной толпы… В Агадыре — абсолютная опустошенность. Не видя удовольствий от жизни, боясь одиноких вечеров, и чтобы увернуться от времени и тоски, в Агадыре — просто напиваются, в Нью— Йорке же всячески изощряются: летают, нюхают, бродят, приковываются к телевизору. Некоторые агадырские обитатели пока не хмельные, то грустные, но как только выпьют лишнего, то расходятся в полную хулиганскую силу исключительно и бессмысленно. Как известно, «у них Гамлеты, а у нас Карамазовы». Однако теперь так сказать почти нельзя — Гамлеты на этой стороне Атлантики давно повывелись и превратились в банкиров. Один, правда, попался на Бродвее, привезённый английским театром, но не удалось с ним поговорить, потому как Гамлет и Офелия пели (они были рок–певцами) и вокруг них крутился босоногий голландский Национальный балет. А вот Карамазовых на нью–йоркских просторах развелось больше, чем можно себе вообразить — ко всем субъектам со всех сторон, на работе, дома сексуальные домогательства — со стороны боссов, отцов, братьев, дядьёв, инфантов. «Не приставал ли к вам ваш родитель?»
— положительный ответ оправдывает все твои прегрешения. Тайна карамазовских генов пробралась в нью–йоркское общество. По–видимому, Митя Карамазов все-таки убежал из тюрьмы в Америку вместе с Грушенькой… Вот бы Фёдор Михайлович подивился! Одно время в Агадыре тоже стал появляться Гамлет в синей накидке — в клубной самодеятельности, — в него перевоплощался бухгалтер из Центральной экспедиции, но Гамлеты тут не прижились, остались только тени отцов.
В Нью–Йорке ты почти что нищий, в сравнении с небоскрёбами, и придавлен своим положением хижины. Масса сенсаций, многочисленных новостей. Людей бесконечно соблазняют всякими политическими трюками и мелочами. И досадно, что тебе в предместьях Нью–Йорка внимания уделяется значительно меньше, чем хотелось бы, тут масштаб безразличия крупнее. Далеко не так в агадырских предместьях, где одно твоё появление в брюках вызывает взрыв любопытства. Осмотрят со всех сторон. «Откуда это забрели по такой грязи в туфельках? А какой–такой плащ-то развивается?» Ты почувствуешь заинтересованное отношение к себе, к твоей одежде, виду, жизни. Советы, замечания, комментарии. Участие возрастёт до невероятной степени, если ты вступишь в разговор, постепенно окажешься в положении родственника, и от этого есть кой–какая тебе польза — находишь моментально поддержку.
Нью–йоркские часто «аплодируют какой-то козявке незначительности». Бывшие и небывшие актрисы, певцы, прыгуны, спортсмены комментируют мировые события с видом знатоков, почти как наши буровики, которые иногда высказывали свои полуграмотные, доморощенные идеи перемены миропорядка. И хотя любой встречный поперечный в Нью–Йорке быстро и чётко говорит в микрофон — слова отскакивают от языка, но большей частью это — эхо, какие-то отражения. Не представить что бы наговорили наши буровики, если бы их пригласили к микрофону?! Наверно, ничего не могли бы сказать — по причине страха и стыда — речь привыкли пересыпать матерными словами, а говорить их нельзя, без них же лексикона не хватает, феню, жаргон не все понимают. Почему-то не только буровиков, а многих, говорящих на гибком русском языке, охватывает паника перед микрофоном. И разговор бесконечно уснащается разными вводными «лишними» словами: значит, понимаете, относительно, как бы… Свойство языка или сознания? Всем известно, как новая русская языковая революция схватилась за свободу слова и позаимствовала многое из лексикона буровиков, — английский уже давно поднабрался свободы, и русский навёрстывает пропущенное.
В Агадыре — аплодируют тебе–королеве, и если на то пошло, агадырские в сравнении со своими столичными братьями из-за одного этого уже не кажутся такими наивными. А из-за всего остального? «Стреляного воробья на мякине не проведёшь» — говорят в народе, а в Агадыре все — «стреляные». Наивными тут были только динозавры. Потому как сама жизнь тут предельно обнажает сущность бытия и разрушает иллюзии насчёт человеческой натуры.
И разве это не поразительно, как господин Кант, не живя ни в Агадыре, ни в Нью–Йорке, не выезжая из Кёнигсберга, сделал вывод об априорной зловредности человеческой природы? И на что только не способен человек: от людоедства — до критики чистого разума. Где же ты на этой вертикали?
Но не думайте, что я хочу жить в Агадырских невзрачных кибитках, а не в нью–йоркских комфортабельных условиях. Конечно, агадырская жизнь по удобствам, предметам быта, унитазам, тортам отстаёт на уровень Луны от нью–йоркской. Уже по одному этому какое может быть сравнение? И агадырская жизнь требует каждодневного испытания, хотя и нью–йоркский рот нельзя разевать — выпадешь в осадок. С первого взгляда ни Агадырь, ни Нью–Йорк, ни какие другие поселения не могут представиться в том виде, в каком они представляются впоследствии. Ведь если взглянуть на жизнь изнутри, то вполне возможно, откроется больше сходства, нежели кажется с первого взгляда. И все выдумки меркнут перед действительностью. И только сам можешь это испытать, — никакие рассказы, фильмы тебе не передадут этого ощущения. На внешний вид и на слух кажется два несопоставимых мира, — а психологический ландшафт? О чём думают в самом забытом углу Ага–дыре, и о чём в столице мира?
Но думать и жить — разные вещи. И разница не может не отразиться на твоём мировоззрении… мироощущении, вы зависите от общего, от жизни, языка даже если не принимаешь каких-то устоев, идей, но всё равно вольноневольно поддаёшься. Как от этого уйти? И как можно жить среди монотонной обстановки? В Агадыре много людей в забвении и амнезии, ничего не понимающих, конечно, на разных уровнях непонимания, нерасторопности, безразличия и полного отсутствия реакций.
В Нью–Йорке в совместном сознании есть соображения демократические к каждому индивидууму (тем не менее конкретно дела до тебя нет никому — тебя оставляют в покое). В Агадыре не существует никакой общей концепции ценности каждого, никакой личной ответственности, но зато такая неудовлетворённость существованием, которая переносится на других — унизят, дискриминируют при каждом удобном случае (женщина, больной, старый, чичмек), чтобы лучше себя ощутить. Если машине с буровиками попадался на пути казах, татарин, узбек, с отличительными чертами, не похожий на них, то всегда неслось что-нибудь насмешливое вслед: морда-то косорылая, тупая… И все смеются грубым, самодовольным смехом. При этом у самих лица затемнены бессмыслицей. Народ надменный, нетерпимый ни к каким признакам чужого, непонятного им человека или события.