На линии горизонта

Виньковецкая Диана Федоровна

Доморощенная девочка, выросшая в крепости, в закрытом городе Кронштадте, на острове с морем вокруг, с морским воздухом и морскими офицерами, в иллюзорнопризрачной, стерильно–безопасной атмосфере, начитавшаяся книг и насмотревшаяся сладких фильмов, живёт в неосознанном сне. В её голове чего только не грезится: и мужской образ, и радости незнакомых улиц, и пучины предстоящих действий, путешествия, стихи, радость неведенья и ожидания. И вот, после детских снов и блаженства она просыпается — обступают тени, и начинают вырисовываться истинные события и люди. Сваливается реальность жизни, которая обдаёт ледяной водой неприкрытую голову. Холодная вода вымывает из головы глупости, но и не только… Зло подкарауливает таких невинненьких… с помощью светлого в нас можно дойти до самого чёрного. Детская невинность мы знаем чем оборачивается.

История любой души начинается в детстве, тогда, когда вырастает внутреннее ядро

из происходящего, из фильмов, книг, фантазий, размышлений. В хаос моего детского безвоздушного пространства сначала попали послевоенные трофейные фильмы, из которых как из вращающейся газовой туманности, кристаллизовались кое— какие представления о мире. Эти фильмы мы–дети смотрели, сидя на полу в деревенском клубе, лицом касаясь экрана. Экран надвигался — и мы оказывались среди пучин действий, страстей — вдыхали запахи джунглей, удивлялись пиратам, дотрагивались до платьев королевы, ощущали эшафоты, радовались незнакомым улицам, шли по мостам Ватерлоо. Туда… где «за тридевять земель» праздничный весёлый мир Тарзана, совсем несхожий с твоим, — там передвигаются на лианах, там особые люди — леди Гамильтоны, Робин Гуды… там добро всегда побеждает. Там случается что-то таинственное, бродят кардиналы и ты, мушкетёры к тебе склоняют свои поклоны, немыслимые сокровища островов обсыпают — тебя. В блаженном парении голова два часа задрана вверх, и не хочется её опускать — возвращаться оттуда, где есть «прекрасное и возвышенное». Мы (я и мои подружки) долго не знали, что эти фильмы не имели никакого отношения к реальности. Но, как это ни парадоксально, они зарождали в нас некоторый инстинктивный индивидуализм, в отличие от повсеместной пропаганды коллективной психологии. Наверно, несоответствие увиденного и действительности пробуждало первое сознание. И уж во всяком случае разжигало желание посмотреть на мир — путешествовать. Мы готовы были отправиться куда бы то ни было, в любую Тьму–Таракань, только бы не быть среди своей обыденности, только бы уйти от будничной жизни. Туда, где можно забыть всё происходящее, пожить без лозунгов, родителей, школы… Заманчиво было всё, и даже те места, которые называют «дырками» — Ага–дырками.

Мы выбрали для себя профессии, связанные с путешествиями: геологию с географией, чтобы скрываться, хотя бы на время. И уезжали на Памир, в Казахстан, в пустыни… Лучше гулять с динозаврами по погребённым морям и лесам, застывшим океанам, чем с живыми «призраками коммунизма» по улицам Ленина и Карла Маркса; смотреть на стремительные, стонущие горы (в Тянь–Шане есть гора, которая стонет — внутри неё клокочет поток ювенильной воды из земной мантии), на ворчащие вулканы Забайкалья, чем на стремления и стоны окружающих; дышать сухой степью, чем влажным, выжженным коммунальным воздухом; слушать шорохи молчания, чем громкую пропаганду; есть биш–бармак, стекающий по локтям, плов на узбекском тое с барашком… Чем… Подальше… Только бы убежать из привычного быта. Куда-нибудь.

Ну и как? Удалось?

Даже если придумаешь как убежать от мамы, соседей, общества, школы, а от себя можно ли скрыться? Из всех странствий приходится возвращаться… к себе.

Из экспедиций я не торопилась возвращаться. Я не ожидала ничего непредсказуемого ни в городе, ни в моей семье, а в экспедициях узнавала больше об окружающей жизни, чем из любой книги. Многие геологи считали дни до отъезда, я им немного завидовала — может, их ждёт что— то необыкновенное? Я всегда знала, что вернусь к обеду, а время уйдёт, и содержание моих переживаний было в настоящем. Между «ещё рано» — время ещё не наступило, или «уже поздно» — ничего как бы нет, есть только — «сейчас», «теперь». Быть между частицами «ёщё» и «уже». Ведь только «теперь» есть время и возможности что-либо делать, узнавать.

И в экспедициях я узнавала живые отношениями между людьми — увидела человеческую изнанку — предательства, хитрости, обманы, пьянство… и на фоне всего этого — цветы нежности, верности, человечность. Кажется, именно тогда я впервые осознала «разнос» человеческой натуры. Позже я прочла об этом у палеонтолога и философа Тейяр де Шардена в его книге «Феномен человека» — человек как вид феноменален — ни раковины, ни грызуны, ни обезьяны не отличаются таким спектром «низа» и «верха», как хомо сапиенс.

Когда я смотрела кадры фильма, как Эйзенхауэр провёл население через немецкий концлагерь, то, воспитанная на отвращении к немецкому фашизму, относила все кошмары бытия на их счёт. Это какие-то другие чудовищные люди, не наши — возникло чувство отстранения, непричастности. И вот — увидела развалины знаменитых Карлагов (карагандинских политических лагерей для заключённых) чуть севернее Агадыря, тянущиеся на половину планшета (порядка 10 км) от притока реки Токрау до самого горизонта. По обе стороны дороги — торчащие остатки разрушенных стен, останцы печек, перегородок,

между ними чернеющие обгорелые груды неизвестно чего, ямы с пеплом, кучи камней… Крыш нет. Нескончаемый мёртвый пейзаж. По всему видимому пространству не растёт ни единой травинки, ни кустика, никаких признаков жизни — неестественный бэдленд — изуродованная человеком поверхность земли. Как такой тип рельефа нанести на карту? В воздухе висит запах, который ест глаза и сердце, и опережает вопросы, повисающие вместе с онемением. Перед лицом заброшенных в смерть неподвижно стоим, не глядя друг на друга, заткнув носы, закрыв глаза, сжавшись. Ничего не поднять обратно, ничего не отдать назад. Все они умерли, умерли… Короткий свист орла–могильника приводит в сознание, что ты жив, что ты не на том свете, а на этом. И стыдно, и страшно. Стыдно смотреть вверх, и ещё стыдней вниз. И страшно — до кости обнажается природный носитель Зла, и ещё страшней, что ты тоже относишься к этому виду. Я внезапно почувствовала, что «мы» ничуть не лучше, чем другие люди, и я тоже… Страх и отчаяние. Чистенький, наивненький, весёленький. Но не отстраниться — это есть ты… «всё может статься с человеком». Человек способен на всё. Кошмар бытия — в себе.

И опять захочешь жадно читать, а не учиться у жизни. Дайте книгу, но не про нашу реальность, а не знаю про что! Чтобы не знать что снаружи, чтобы очутиться далекодалеко от действительности, и всё дальше и дальше от Агадыря, Нью–Йорка — совсем в другом месте. Чтобы там были люди, у которых другие походки, головы подняты вверх, благородные и возвышенные, уничтожающие всё лживое, мудрые, не мыслящие по общему шаблону, осознающие свои поступки и неизбежности. Сверхлюди? Господа эпохи Возрождения? И чтоб книга была бесконечной, без Времени, и чтобы не возвращаться из «хрустальных зданий»… Есть у кого-нибудь такая книга?

С годами завороженность от путешествий начинает проходить вместе с иллюзиями насчёт человеческой природы, — хотя добро бросать жалко. Уехать из призрачной кронштадской крепости, отстраниться от привычного, «выйти из Земли своей», бывает необходимо, особенно доморощенным, чтоб ещё раз удивиться противоречивости и абсурдности действительности, включая тебя самого. Но из всех странствий приходится возвращаться… и счёты сводить с собой. И вот тут-то и приоткрываются некоторые тайны путешествий, хотя отдельным людям они, наверняка, не покажутся такими уж тайнами: где бы ты не столкнулся сам с собою — в Дырке или в Столице, — нигде не найдёшь законов, защищающих тебя от самого себя. Себе на поверхности можно соврать, вообразить, обмануть, улизнуть, выкрутиться, замаскироваться… и отбросить всё в глубины, как теперь называют, бессознательного. И летят все отбросы душевных неурядиц «под ковёр» — в тень. И в этой тени накапливается столько всего, что можно совсем почернеть, потерять равновесие, — свалиться с велосипеда, качнувшись влево или вправо, сесть на табуретку (вот так соотносится велосипедное колесо и табуретка!) и подумать: что выбросить «из-под ковра», чтобы облегчить путешествие?

Что выбросить? Что оставить? Как отличить, что стоит беречь, а что не стоит? К примеру, что делать с завистью?

Если её окончательно выбросить, то… будет ли стимул к творчеству? Амбиции… а с ними как быть? И как с добротою? С прощением? Как переоценить все ценности? Сколько стоит теперь, к примеру, милосердие? И почём ходят «мёртвые души»?

Бабушка говорила: «Зачем берендить себя? Такое можно обнаружить, что лучше с собой не связываться». Если считать это «бабушкиной, агадырской философией», и рискнуть на новое странствие из внешних америк, агадырей, полей, городов — в неизведанную страну — «Участь души». То? — Что ожидает тебя там? Возможно, там можно изведать такие фантастические движения, что закружится голова от невиданных высот (эти путешествия только для тех, кто не страдает головокружениями), возможно, чем дольше будешь смотреть по сторонам, вниз, вверх, то незаметно перестанешь различать сходство и разницу между глубиной и высотой, между дыркой и небоскрёбом, между тобой и табуреткой… и совсем неизвестно, во что можешь превратиться. Гляжу с испугом. Кто там? В глубине нью–йоркского зеркала — мой агадырский двойник. Я? Не — Я? Двойники перемешались.

Кажется, я касаюсь абсурда. Вот и приехали! в другую историю.

Осколок страсти

Ранним апрелем степь совсем особое зрелище. Ковыль своими белыми перистыми остями создаёт волнующий фон, и сквозь его жемчужные стебли просвечивают тысячи разных цветов: бледно голубые гиацинты, лиловые и белые зонтичные, у самой земли красные точечки типца, — синие, синие пирамидки многих неизвестных. Замираешь — и глядишь через воздух на горизонт. Кажется… игольчатые стебли ковыля неуловимыми движениями перемешивают все цвета, растворяя их в своём жемчуге. Или то дрожат хрусталики глаз от весеннего простора?