На линии горизонта
Шрифт:
Жбан с водой и я с молотком стоим посреди пустыни — одни, окруженные со всех сторон звенящим пространством с плавающими в нем фигурами. Большой железный бидон с железными ручками, такой же неуместный в этом пейзаже, как и я, но он единственно родной и знакомый мне здесь предмет. Он стоит и напоминает о привычном мире — в моём деревенском детстве в таких жбанах возили с фермы молоко. Ладонью одной руки сжимаю свой геологический молоток, будто он чем-то может мне помочь, а другой глажу полевую сумку. Смотрю на торчащие, иссохшие признаки растительности на солончаковых кочках. Шершавые, изогнутые, пожухлые…, но выживающие. Чтобы сохраняться, вредно–ядовитые животные выкрашиваются в желто–песчаный цвет пустыни. Все пустынные твари: и скорпионы, и гадюки, и медянки, и гюрзы могут прятаться под крохотными камушками. Они все незаметно притаиваются, прикидываются, мимикрируют и поджидают тебя. И куда спрятаться, в какой цвет окраситься, чтобы
Как же вступать на эту зыбко–незнакомую поверхность? Не выпуская из рук молотка и не снимая сумки, забираюсь на бидон. В тишине подступившего страха сливаюсь с этим жбаном, как с самым любимым существом, будто в спасательной лодке. «Очертить бы около круг, как у Вия». Прямо передо мной шурф, вырытый рабочим, глубиной в метра два, с выкинутой из него кучей песчанисто–щебнистой земли. Какое-то малоприятное чувство шепчет: Просто, как могила выглядит этот шурф. Да ещё этот орёл–могильник посвистывает. — А может это свист от трения щупальцев фаланг? «Оставайся дома и не иди в горы, — говорила мне мать. Зачем ты собралась?» — И правда, зачем я тут? Ни мамы, ни папы. Никого. Всего боюсь. Придумала быть геологом из желания уйти из дому, не подготовилась, захотелось мир увидеть, — вот и рассматривай! Ну, если кто-нибудь сидит в шурфе? — Не оглядывайся!
Вдруг около линии горизонта причудились несколько движущихся точек. Это дикие верблюды! Затопчут меня вместе с бидоном, и никто меня не отыщет… От отчаянья пытаюсь стучать молотком по железному жбану, думая отогнать незнакомых существ. Но эти звуки, дрожащие и глухо исчезающие в бидонной воде, могла почувствовать и услышать только я. И ведь как бессмысленно бить единственно родное существо, да ещё такое, на котором сидишь, — прекращаю битьё и опускаю руки.
Дикие верблюды или неизвестные движущиеся точки довольно быстро исчезают за горизонтом. Долго ничего не различалось и не появлялось в виду. Миражи рассеялись. Откуда-то одна за другой появились две ящерицы, от любопытства остановились и стали за мной наблюдать, а я за ними. Постояли, посмотрели и скрылись, а я осталась. Сижу на бидоне, в голове все страшные истории постепенно притупляются. Врезавшаяся в задние конечности, крышка бидона, наоборот, всё сильнее и резче даёт о себе знать и напоминает о долге. Никого не видно. «Ну, ничего, — говорю я себе, — нужно лить воду, и не нужно бояться. Зачем я геолог? Я в сапогах, и никто меня сквозь них не укусит, а землю буду трогать железным молотком». И вот уже совсем остро ощущаю врезавшуюся ручку крышки, и решаюсь слезть с бидона. Касаюсь сапогами песчаной поверхности Г олодной степи и чувствую, кто-то пробирается в носки… Нет, это колются занемевшие нервные окончания. Вытягиваюсь, опираюсь на молоток, и в скрюченном виде направляюсь к шурфу. Делаю три шага вокруг выброшенных внутренностей вырытой ямы, заглядываю в шурф и… что я вижу?! По дну шурфа бегает небольшой зверек желтовато–бурого цвета с длинным хвостом, заканчивающимся перистой кистью из более длинных волос. Тушканчик, суслик или сурок.
Положение тушканчика сразу спасло меня от собственного страха. «Чего его бояться? — подумала я, — он сам в безвыходном положении, — напоминает моё собственное. Бежал, бежал по своим делам и свалился в яму, и как из неё выкарабкаться? И если я ему не помогу, то он так и останется в шурфе до самой смерти. Но как его оттуда вытащить? В рюкзаке у меня есть веревка, и с приступочки я её брошу, — попробую!» Я достала веревку, которой измеряется глубина шурфов и канав, сделала на конце её несколько узлов и спустилась на ступеньку шурфа. Тушканчик от моего присутствия забился в угол, встал на задние лапы, скрестил короткие передние на груди и замер. У него был такой умоляющий и просящий вид. Я бросила ему веревку просто так, наобум, совершенно не надеясь быть понятой. И каково же было моё изумление, когда он мгновенно, — я не поверила! — схватил её лапами! Я потянула его наверх, но он свалился, не удержавшись. «Какой ты сообразительный! Может быть я слишком резко дёрнула спасательный канат или слишком медленно? А может, причудилось, что он уцепился? Попытаемся снова!» — сказала я себе и бросила верёвку второй раз. И на этот раз пленник схватил верёвку пальцами, и… додержался до поверхности земли! Вот это да! Разве такое может быть! Мелкое, хорьково— сусликовское животное, без всякого разума,
От внезапного удивления я просто опешила. Стою с верёвкой в руках. Но моё удивление на этом не закончилось. Оказавшись на поверхности, тушканчик встал, опираясь на задние лапы и хвост, и перво–наперво вдохнул свой родной воздух. Потом сложил передние лапы на груди и огляделся вокруг. Повернул голову в мою сторону и застыл. «Ты что, ко мне обращаешься?» — спросила я его. Тушканчик встряхнул головой и поклонился. Он благодарил меня! Сказал: — Спасибо! Я совершенно в этом не сомневаюсь. И только после «благодарения» освобождённый поскакал громадными прыжками, касаясь земли одними задними ногами, прижав передние к груди, руля хвостом с кисточкой, — не оглядываясь. Тушканчик скрылся в барханах, а я так и осталась стоять с верёвкой и удивлением. Какой урок преподнес мне маленький зверёк! Такая воля к жизни… непостижимая. «Какая у природы может быть тайна?» — допытывала сестра. Как рассказать об этом? Скажут, не мираж ли разгулялся в твоей голове? Жаль, что кроме меня, ничьи другие глаза не видели поведения тушканчика, хотя ящерицы, наверно, тоже удивились. Геологов однажды поразил медведь, пришедший в лагерь, чтоб люди сняли с его пасти банку от сгущенного молока — так долакомился, что присосал банку к морде, и собственными лапами не мог освободиться, пока не сообразил обратиться к более высокоразвитым. Но ведь то был медведь, есть даже домыслы, что люди — медвежьи родственники, а тут у мелкотравчатого такое поведение. Чей же я родственник?
Прислушиваюсь к слабому звуку песка, падающего со стенок шурфа. Слышу, как песчинки тонкой струйкой, чуть уловимо осыпаются, кажется — они хотят произнести звуки и напомнить мне про время и обязанности. Я начинаю рыть маленькие ямки, совершенно забыв про скорпионов и фаланг. Наливаю и наливаю воду из бидона в вырытые ямочки, отсчитываю время просачивания воды в землю на разных уровнях и составляю графики исчезновения. За два часа всю воду вылила и научно определила, что вода в песке исчезает довольно быстро, и нужно много воды, чтобы оросить пустыню из бидона. Шлангом не справиться. Предполагалось разрыть арыками и каналами всю Голодную степь, воду взять у Сыр–Дарьи и оплодотворить землю, чтобы завелись оазисы, сады, и чтоб никому не было обидно. Когда-нибудь будет этот план осуществлён?
Успокоившись, что всю научную работу выполнила, что никто меня не укусил и не побеспокоил, и, привыкнув к шорохам молчания, осмеливаюсь осмотреть окрестности — пройти метров пять по пустыне до того бархана, за которым скрылся мой освобожденный. Бархан лежит, как большая песчаная подкова, волна из песка, на гребне которой завиваются песчинки. Говорили на лекциях, что барханы незаметно двигаются в сторону доминирующих ветров, — никак не понять, почему их ветер гонит навстречу себе? Хочу посмотреть, как это происходит? Что это значит, — отдельные верхние песчинки летят по ветру, а тело двигается против? Против ветра, против течения, против времени? В природе тоже есть противодвижения и разные причуды — оживающие пески, становящиеся одушевлёнными.
Я поднимаюсь на бархан и хочу дотронуться ладонью до завивающихся песчинок, но они оказываются неожиданно горячими, и неприятно попадают в лицо, показывая, что лицо нужно прикрывать, — может, так и чадра появилась? Не так просто разговаривать с пустыней, — тут свои пустынные законы. Поверхность бархана совсем голая, и только у подножья обтекаемого бархана пристроились сизо–зеленые колючие растения, свернувшиеся от сухости. Чтобы отыскать этот солененький прокорм, кому-то из животных приходится быстро и много бегать.
Куда спрятался мой знакомый тушканчик? Не даёт мне покоя проблеск сознания… у мелкого существа. А у меня? Где твой проблеск? Где твоя верёвочка, чтоб выкарабкиваться из шурфов, ям, канав, лабиринтов? Кто её подкинет? Поймешь ли за что ухватиться? Додержишься ли до конца? (Почувствовала гораздо больше, чем можно сказать.) Смотрю вокруг и вижу по всей окружности моего обозрения без конца и края волны барханов. Они как орды из песка надвигается и всё поглощают, как бесшумнотекущее время монотонно и невидимо захватывают пространство. И эти песчаные волны прошлого, да и настоящего прикрывают и цивилизации, и тушканчиков, и всё, что с нами случается. Чувствую себя причастной к тому, что больше меня.
Для одного дня не слишком ли много испытаний?
Конечно, никаких следов от моего спасённого зверька, не отыскивается. По песку закручиваются только мелкие— мелкие смерчи. Спасённый, видно, уже давно очухался и зарылся где-нибудь в теплом песке. След его простыл. От гигантских ханских царств, дворцов, династий не найти никаких следов, — всё позади, а уж от маленького тушканчика и подавно ничего не отыскивается. Остаётся только пейзаж из зыбкого песка — как онемевшее время, ставшее здесь пространством.