На Масленой неделе, в воскресенье
Шрифт:
Фолиант содержал в себе «Согласование Ветхого и Нового Заветов» и «Комментарии к Апокалипсису» Иоахима Флорского.
– Все пророчества! И, между прочим, к чтению добрым католикам не рекомандовано!
– Это шантаж? – тускло спросила сестра Тринита.
– Нет, это просьба. Я ведь и сама это читала. – Настоятельница постучала по корешку согнутым пальцем. – Но не смешно ли – я, именно я, прошу тебя применить твой Дар, хотя должна запрещать его!
– А я, именно я, служащая примером того, что обвинения, кои святая церковь предьявляет бегинкам, не всегда и не во всем беспочвенны, отказываюсь. Я не отрицаю, что Сила у меня есть. Однако тебе не приходилось видеть… последствий.
– Но я не склоняю тебя к дурному! Более того, я вообоще бы не стала тебя ни о чем просить, и даже
Это, кажется, не утешило сестру Триниту, но удручило ее еще больше.
– Я никогда не ставила своей целью защищать добро, – сказала она. – Я просто время от времени мешаю людям убивать друг друга.
– Ну, и какая разница?
Молчание.
– Кроме того, возможно, ты сумеешь воспрепятствовать кровопролитию.
Молчание.
– Я просто прошу тебя встретиться с людьми, которых волнует будущее нашей провинции, и…
– Да сколько можно повторять – я не ясновидящая! Не пророчица! Да, мне случалось отыскивать среди людей убийц, черных колдунов и чародеек, но не с помощью Дара, а исключительно благодаря логике и собственным наблюдениям.
– Вот и сделай это. Может, твои наблюдения скажут тебе то, что не говорят другим.
– А твои…соратники это одобрят?
– Ага, ты начинаешь интересоваться!
– Просто я понимаю, что единственный способ доказать тебе – и твоим друзьям, что вы ошибаетесь во мне – прийти на эту встречу.
– Она будет в воскресенье.
– А не в субботу?
– В воскресенье, – с нажимом сказала мать Изенгарда.
– Если среди вас затесался астролог, зачем вам нужна я? Ты жде знаешь, как я отношусь к попыткам…дисциплинировать Силу.
– И ткем не менее, дисциплины изучаешь.
Сесвтра Тринита снова отмолчалась.
– Итак, в воскресенье после Angelus подойди к колодцу на ратушной площади. Тебя встретят и проводят в нужный дом.
– Хорошо. Но не вини меня за сокрушительный провал твоих замыслов.
– Пока что провалилась ты! Следить надо за доской, а не предаваться мечтаниям! Шах и мат тебе, сестра Тринита. – Она рассмеялась приятным грудным смехом. – Говорю же я – переселяйся в монастырь! Там у тебя будет возможность поупражняться в игре, хоть она и запрещена уставом.
И с тем мать Изенгарда покинула дом общины бегинок. Сестра Тринита проводила ее до крыльца, где резались в зернь двое телохранителей. Кто предоставил в распоряжение настоятельницы этих дюжих молодцов при кистенях и дубинках, сестра Тринита не знала и не хотела знать, однако прекрасно понимала, что, если и в обычную пору женщи ненебезопасно ходить одной по улицам большого города, то в пору карнавала – особенно.
В последующие дни сестра Тринита не выходила из дому, и потому лишена была удовольствия от лицезрения многих чудес праздника. Не видела она ни канатоходца, с факелами в руках танцевавшего на веревке, протянутой от одной из соборных башен до дворца наместника, ни быка, которого гильдия мясников выставила городу, с тем, чтобы заколоть и зажарить на вертеле в жирный вторник, а пока что в ожидании этого события, изукрашенного лентами водимого по улицам. А также славную боевую потеху – поединок четырех слепцов в полном воинском облачении, победителю же в награду доставалась откормленная свинья. И не столько потому, что звание ее запрещало развлечения подобного рода. Просто ей было некогда. У нее толпились пациенты с вывихами, переломами, ушибами, ножевыми ранами, не говоря уж о тех, кто переживал прозаические, но от того не менее сильные страдания вследствие непосильного пьянства и обжорства. Короче, она тащила обычное бремя карнавала, который, безусловно, прекрасен, но не для тех, кто осужден наблюдать его изнанку.
И так пришел назначенный день, к которому бегинка никак не готовилась. Она была уверена в бессмысленности и бесполезности предстоящей встречи, и от этого настроение у нее не улучшалось. Она вышла раньше назначенного часа, чтобы успеть засветло, но почему-то промедлила у самого дома, глядя на полустершийся и частично осыпавшийся берельеф на фасаде, изображавший сову, сжимавшую в лапах ключи. Дом был построе до того, как перешел по завещанию
Она шагнула прочь, и, не торопясь, двинулась по направлению к Ратушной площади.Правда, по мере приближения к ней точнее было бы сказать – пробивалась.
К ней не особо цеплялись и приставали. Среди веселящихся полно было мнимых «клириков» и «монахинь», и ее, должно быть, тоже принимали за ряженую, хотя она была без маски. Может быть, из-за непринужденности, с которой она передвигалась в толпе. Но сама эта непринужденность и была маской. Карнавал близился к концу, и неистовство праздника достигало апогея. Казалось, никого не осталось в домах, весь город вырвался на улицы и площади, скакал, ликовал и плясал. О, эти танцы! Танцы девушек или почитавшихся таковыми, чьи хороводы змеились по улицам легко, свободно, завлекая, танцы мастеровых, под чьими башмаками, казалось, даже булыжники проседали, а при скачках ставни домов выходили из пазов, танцы шутов в носатых личинах, в колпаках с бубенцами, которые, взявшись за руки, под свист флейт и крик волынок откалывали такие лихие коленца, что дух захватывало, танцы горбунов, карликов, слепцов, хромых и прочих калек под завывание безногих и параличных на папертях, разевавших беззубые рты и звеневших веригами…Сестра Тринита привычно укорила себя за высокомерие, и напомнила слова Евангелия : «Не будьте унылы, как лицемеры». Если люди именно так понимают радость жизни, не исключено, что именно в этом она и состоит.
Бегинка пробилась на бурлящую площадь , целеустремленно прошагала к каменному колодцу с фигурой ангела, благожелательно взиравшего вниз слепыми ящеричьими глазами, и, сутулясь, прислонилась к краю колодезя.
Был тот самый час перед закатом, когда краски кажутся необычайно яркими, а фигуры и предметы – невероятно четкими. И маски… и хари … и размалеванные лица не сливались в единую карусель, а различались в малейших деталях. Гремели трещотки. Вновь завопили трубы, и ряженые рассыпались, давая дорогу двум шествиям, выступающим с противоположных концов плошади. Они предваряли главное действо, которое исконно завершало карнавал, и должно было состояться послезавтра. И сейчас герольды упреждали добрых лауданцев, что во второй день недели произойдет великая и страшная битва славного Мясоеда, короля Масленицы, с грозным и непобедимым Голодарем, то есть Великим Постом. Оба воителя, стоя на повозках, которые вывезли на площадь шуты, представлялись публике. Мясоед, здоровенный детина в нарочито узкой одежде, которая обтягивала его жиры, в короне из куриных ножек и в ожерельях из колбас, потрясал кухонным вертелом, что в решающей битве должен был служить ему копьем, и ежеминутно прикладывался к пузатой фляге, при этом норовя свалиться на руки окружавших его паяцев в дурацких колпаках. На другой стороне площади грозно простирал руку с пучком розог Голодарь.Нередко этот персонаж представляло чучело, но сегодня это был кто-то из шутовской братии – из-за маски, изображавшей тощую унылую рожу, не разберешь, кто. Он был одет в монашескую рясу и опоясан четками из луковиц. Его свита была обряжена монахами, монашками, причетниками и паломниками. Они звонили в колокольцы, напоминающие те, что носили прокаженные, а присные Мясоеда лупили по горшкам и кастрюлям. Народ же плясал кругом и пел старую песню : «Бьется черный хлеб с индейкой и селедка с колбасой!» Шум стоял адский, а ведь это была только прелюдия к предстоящей битве.
– Сестра Тринита?
Из-за грохота, звона и пения бегинка не расслышала, как к ней подошли. Она обернулась. Рядом с колодцем стоял человек, каких многог было в толпе на площади – в пестролоскутном плаще и размалеванной маске из соломы, полностью закрывавшей лицо. Голос был не только приглушен маской, но и звучал как-то неуверенно. Очевидно, человек не знал, настоящая ли бегинка перед ним, или кто-то из свиты Великого Поста.
– Это я.
Человек, видимо, все еще не был убежден и переспросил: