На Москву!
Шрифт:
– - Ну, те больше для почета.
– - Бог с ним, с таким почетом! И знаю я, очень хорошо знаю, кому я в этом случае обязан.
– - Кому?
– - Шуйскому.
– - Князю Василию Ивановичу? Да, он близкий советник государя...
– - Близкий, да добрый ли, надежный ли?
– - Ну, об этом, князь, не нам с тобой судить!
– - коротко обрезал Басманов щекотливую тему.
– - А что Шуйский -- муж острого ума и у государя в большой силе, можешь видеть из того, что государь отрядил его теперь воеводой в ратное поле.
– - Вот как! На смену Мстиславского?
– - Нет, ему в помощь: князь Мстиславский доселе ведь не оправился еще от своих
– - А что, боярин, раз зашла у нас речь о ратном поле, не дозволишь ли мне порасспросить тебя кой о чем, что тебе лучше ведомо, чем всякому иному?
– - Спрашивай, князь; что смогу сказать -- без нужды не скорою.
– - Еще о Рождестве, когда я отбыл сюда из-под Новограда-Северского, ты с своими стрельцами не мог тронуться из замка. А теперь, вишь, ты уже здесь, в Москве, да принят еще точно победитель. Что же, ты пробился сквозь нашу цепь?
– - Нет, я вышел из замка безвозбранно.
– - Так, стало быть, верно, что осада с него снята?
– - Снята на второй же день иануария месяца.
– - Но почему? Идет тут молва (только не хотелось бы верить!), будто бы гетман Мнишек со всеми своими поляками убрался вдруг восвояси. Так ли?
– - Так. А почему убрался -- знаю только понаслышке от раненых, оставленных ими на месте. Казна гетманская в походе-де истощилась; жалованье ратникам платилось крайне неисправно; стали они роптать... При тебе, князь, этого разве еще не было?
– - Было...
– - нехотя должен был признать Курбский.
– - Но гетман обнадеживал скорой победой.
– - Ну, вот, и одержали они победу, отпировали ее, слышно, на славу. Однако жалованья своего никто все-таки, как ушей своих, не увидел. Тут уже все поляки возроптали, а некий пан Федро прямо будто бы пригрозил, что уйдет сейчас домой в Польшу с своим отрядом.
– - И пускай бы убирался!
– - сказал Курбский.
– - Он всегда мутил других.
– - Димитрий твой, однако, поопасился, знать, что уйдет этот Федро -- и прочих не удержишь, тайно от других выдал ему с его ратниками все их жалованье.
– - Вечно эта скрытность! А другие проведали о том и возмутились.
– - Да, разграбили все припасы, разнесли боевые снаряды...
– - Господи Боже мой! Да гетман-то чего глядел?
– - Мнишек? Не знаю уж, правда ль, нет ли, но к нему будто бы в тот самый день и час прискакал гонец от короля Сигизмунда, с приказом, чтобы безмешкотно вернулся со всей своею ратью. Ну, он и не посмел ослушаться.
– - Да не сам ли Сигизмунд дозволил ему раньше навербовать для царевича вольных рыцарей и жолнеров?
– - Хоть и дозволил, да, ведь, без согласия польского сейма?
– - Да, негласно.
– - То-то же. А государь наш Борис Федорович отрядил к королю в Краков дворянина Огарева объявить тотчас войну Польше, буде поляки не будут отозваны. Король и нашел, видно, что дурной мир все же лучше доброй ссоры.
– - Бедный царевич! Каково-то ему было вынести все это!
– - М-да, не сладко... Сказывают, что он совсем голову потерял, метался по лагерю от палатки к палатке, упрашивал поляков, Бога ради, не покидать его, целовал с плачем руки у польских патеров...
– - Ну, это дело нестаточное! Унижаться так он не стал бы!
– - запальчиво перебил Курбский.
– - За что купил, за то и продаю. Как бы там ни было, патеры при нем остались, да задержали с собой и тысячи полторы польской шляхты.
– - Что значит такая горсть против десятков тысяч русских!
– - Покамест не ушли от него и казаки. Но особенно он этому бесшабашному народу, кажись,
– - Так где ж он теперь?
– - Засел, слышно, в Севске. Но наше царское войско также двинулось туда, и, как знать? в это самое время, что мы беседуем здесь с тобой, Севск, может, уже взят, а с ним и сам вор-расстрига.
Точно оса его ужалила, Курбский сорвался с места.
– - И не грех тебе, боярин, -- сказал он, -- давать такую кличку родному сыну царя Ивана Васильевича!
Глаза его вспыхнули при этом таким искренним, благородным гневом, что Басманов на него загляделся.
– - При нашем дворе ему нет иного звания, -- отвечал он.
– - Да и в Разрядной книге, по повелению государеву, он точно так же прописан...*
______________________
* Выписываем здесь упомянутую статью в Разрядной книге: "Учинилась весть государю царю и великому князю Борису Федоровичу всея Руси, что назвался в Литве вор государским именем царевичем Дмитрием Углицким, великого государя царя Ивановым сыном. А тот вор, расстрига, Гришка сын сотника стрелецкого Богдана Отрепьева, постригшись был в Чудове монастыре в дьяконех и во III (1603) году сшел на Северу (в Северскую землю) и сбежал за рубеж в Литву и пришел в Печерский монастырь, а с ним вор же чернец Михайло Повадин, и умысля дьявольской кознию, разболелся до умертвия и велел бить челом игумену Печерскому, чтоб его поновил, и в духовне (на духу) сказал, будто он сын великого государя царя Ивана Васильевича, царевич Дмитрий Углицкий, а ходит будто бы в искусе непострижен избегаючи, укрывался от царя Бориса, и он бы, игумен, после его смерти, про то всем объявил; и после того встал, сказал, будто полегчало ему. И тот игумен с тех мест учал его чтить, чаял то правда, и ведомо учинил королю и сенаторам; а тот расстрига, сложив черное платье, сшел к Сендомирскоту воеводе, называючись царевичем, да и Московского государства во всей Севере и в польских городах учинилось то ведомо".
– - Но он царевич, он настоящий царевич!
– - с жаром подхватил Курбский.
– - И сам бы ты, боярин, уверовал в его царское происхождение, кабы знал про него все, как я. Коли дозволишь, я сейчас расскажу тебе.
Точно испугавшись, что доводы Курбского могут оказаться слишком убедительными, Басманов быстро приподнялся.
– - Я и то у тебя засиделся, -- сказал он и, осторожно пожав здоровую левую руку Курбского, пожелал ему поскорее поправиться.
Опять прошли две недели времени. Тут по Москве пронеслись новые слухи, один другого для Курбского тревожнее: сперва, будто запорожцы, подкупленные новым царским воеводой Василием Шуйским, изменили царевичу Димитрию и ушли обратно в свою Запорожскую Сечь; потом, будто остальная рать царевича (из оставшихся при нем поляков, донцов и русского сброда) разбита наголову, причем называлось и место роковой битвы -- село Добрыничи, и, наконец, будто сам царевич взят в полон, и его в железной клетке везут в Москву. Последнее известие -- о пленении царевича -- не подтвердилось.
– - Мало ли что болтает черный народ! Fama crescit eundo (молва растет на ходу), -- отозвался на вопрос Курбского Бенский, презрительно пожимая плечами.
Относительно же измены запорожцев и разгрома Димитриева войска под Добрыничами не оставалось уже сомнения. Вскоре стало еще известным, что царевич с поляками заперся в Путивле, а оставшиеся ему верными донские казаки, под начальством своего лихого атамана Корелы, двинулись вперед и заняли крепость Кромы, которая тотчас и была обложена царским войском.