На небо сразу не попасть (Нельзя сразу на небо)
Шрифт:
На вокзале поднялся шум по поводу этого бензина. Немцы хватаюти арестовывают разных людей, а перед этим очень плотно оцепили вокзал. Немецкое оцепление настолько густое, чтос трудом только можно вынести оттуда хлеб или сигареты. Немцы тщательно обыскивают задержанных. На путях, где стоят цистерны, крутится теперь много баншуцев, а немецкий повар сказал, что комендатура вокзала назначила награду за поимку виновных в уничтожении бензина. Если бы просто забироали по несколько или несколько десятков литров бензина, то немцы бы ещё долго не ориентировались, что происходит. Только когда увидели поотрыванные краны и мокрую от бензина землю, что шляк их трафил [34].
Почти каждый день тепень бьют людей и тщательно проверяют пропуска работников железнодорожного вокзала. Теперь
28 апреля.
Три недели уже нахожусь в заключении. А дело было так: 4 апреля перед входом на территорию Frontleitstelle [35] встало несколько людей в противодождевых плащах. Среди них я заметил Романа. За ними я не увидел никого из знакомых пацанов. Не было ни носильщиков, ни чистильщиков обуви. Что-то тут было не в порядке, что-то, чего я не мог понять. Когда я решил сняться с вокзала и повернуть к остановке, было уже слишком поздно. Один из этих незнакомцев, высокий верзила («drab»), начал идти в мою сторону и прежде, чем я успел удрать, сказал мне остановиться ипригрозил пистолетом. Потом пришёл ещё один мы втроём пошли к трамваю. Сказалимне стоять на платформе и так меня обставили, что и речи не было о бегстве. Следили за мной и одновременно ращговаривали о какой-то ограбленной немке. Отвезли меня на площадь Галицкую (мне кажется, что номер 15) к дому управления Крипо [36] и СД. Вместо стражника в мундире, во входных дверях стоял типок, одетый в штатское. Наверху мне сказали встать в углу комнаты лицом к стене. В той комнате было уже твое в штатском, хорошо одетых мужчин, а в углу сидел на корточках Брудас – хитрый, но самый тупой из всей нашей компании.
Никто ни о чём не спрашивал, только вдруг высокий толстяк с рябой от оспы губой ударил меня открытой лапой в лоб. Одновременный удар резиновой палкой в грудь свалил меня на колени. В комнату вошёл офицер СД. Толстяк спросил меня, как было с бензином. Прежде, чем я успел ответить, начали меня бить. Били все трое и пинали. У каждого была резина и лупили меня по очередни или все сразу. Потом офицер СД отодвинул агентов и начал меня обрабатывать. Бил меня тонким кнутом, которым порассекал мне одежду, а потом почти всё тело. Кровь была у меня на руках, глазах, на голове. Даже в штанинах («nogawkach») была кровь.
Потом меня перестали бить и велели сказать, с кем я ходил на цистерны и кто нас туда посылал. Мне обещали, что если скажу, то получу пинка и пойду домой. Я не мог им рассказать того, что они хотели, т.к. никто нас не подговаривал, мы сами подговорились. Агенты начали меня снова бить, а птотм два раза вытаскивали меня в туалет и на каменном настиле («posadzce» – полу, перекрытии?
– От переводчика ) обливали меня холодной водой. Потом уже не помню, бил ли меня ещё и немец и выволакивали ли меня ещё в уборную.
В позднеполуденный час меня занесли в подвал, потому что сам я идти не мог. В подвале было темно и чертовски холодно. У меня всё болело, лежать получалось только на животе. Кожа на боках и плечах была рассечена. Пальцами двигать не мог. Сразу заснул и проснулся только ночью. Через маленькое окошко было видно кусочек неба и были слышны крики. Слышал немецкие команды и какие-то крики по-итальянски. Влез на ведро, которое стояло под окном, и посмотрел во двор. В углу внутреннего двора стоял автофургон, а на маске («masce» – вероятно, радиаторе - От переводчика ) был размещён рефлектор, направленный на группу людей. По военным мундирам я сразу узнал итальянцев. Ещё нескольких из них ввели из дома и присоединили к группе стоящих во дворе. Потом немец в фуражке эсэсмана с мёртвым черепом велел им раздеваться. Когда итальянцы отказались, окружающие немцы начали их бить и пинать. Итальянцы начали раздеваться, но одновременно
– От переводчика ). На дворе остались двое эсэсовцев и кто-то в гражданском. Начали обыскивать одежду. Мне стало плохо и я слез с ведра на землю. До утра уже не мог заснуть и ждал, что со сной сделают.
Следствия больше не было. На следующий день пришли ко мне двое: высокий верзила и офицер СС. Наверху в комнате был какой-то высший офицер СД. Высокий верзила сказал, что Брудаса им всё рассказал, что мне нужно подписать протокол и меня отошлют на принудительную работу. Показали мне заполненный протокол, но не позволили прочитать. Мне было страшно подписывать, потому что я не знал, что подписываю. Это мог быть мой собственный смертный приговор.
Мне связали запястья и подвесили между двумя окнами – напротив двери. Высокий верзила, которого называют Адамским, подтянул шнур так высоко, что я пальцами ног еле касался пола. Так я висел от 20 до 30 минут. После этого потерял сознание, а когда снова открыл глаза, то увидел Адамского и того офицера. Они меня уже сняли с крюков и о чём-то между собой разговаривали.
Адамский сказал мне, что у меня есть выбор: или рассказать всё о бензине, или – если не расскажу – мне сегодня наваляют ещё раз. Дали мне час на размышления и отвели меня в подвал.
Мне было ясно, что кто-то стукнул наугад («z.e ktos’ sypa? na wpo’? slepo») и что немцы мало что о нас знали. Если бы было по-другому, то мне бы уже рассказали, что знают.
Через час пришли ко мне, но уже не били. Адамский только сказал, что скоро понюхаю мокрый песок. Запихнули меня в машину и поехали в сторону яновской рогатки. За яновской рогаткой и за еврейским кладбищем уничтожали людей в групповых казнях и поодиночке. Если намечалась расправа, то украинская полиция предварительно выгоняла пастухов со скотом, а евреи, приведённые из трудового лагеря СС [37], копали ямы. Евреев отводили в сторону, а после казни они засыпали могилы. По дороге я немного молился, а немного осматривал людей и магазины.
За 200 метров перед въездом на улицу Яновскую машина резко повернула вправо, к тюремному дому на улице Казимировской [38]. Адамский вышел и позвонил. Открылись большие железные ворота и машина въехала внутрь. Агенты помогли мне вылезти из кузова и отвели в комнату, где на дверях была размещена надпись «Канцелярия и камера хранения». Адамский вернул мне мои вещи, фотографии, портфель и электрическую лампочку.
Всё это, вообще-то, тут же забрали у меня работники камеры хранения и по описи вложили в бумажный портфель («teczki»). Какой-то старший начальник камеры хранения спросил ещё Адамского, нужно меня вписывать в книжку, или я тоже пробуду только короткое время. Слышал, как Адамский ответил: «Не стоит вписывать – скоро мы его заберём». Потом Адамский вышел, а работники камеры хранения спрашивали меня, за что меня арестовали. Когда я им сказал, что что меня арестовали, старший господин из камеры хранения сказал, что в таком случае и в самом деле нет надобности вписывать меня в книгу заключённых.
Потом стражники взяли меня под мышки и занесли меня в камеру на первом этаже в правом крыле здания. Когда открыли большим ключом двери камеры, в меня ударил такой смрад, как будто кто-то открыл туалетную выгребную яму. Стражник подозвал коменданта камеры и сказал ему найти для меня место, чтобы можно было лечь. Потом двери закрылись и я стал обычным заключённым.
Я находился в камере, которая называется «адаптационка» («przejs’cio’wka»). Оттуда только через несколько дней или недель переводят в камеру, в которой сидят уже до конца, то есть до смерти или до освобождения. Иногда оттуда вывозят в трудовой лагерь, такие лагеря называются концентрационными. Пока сплю на животе, потому что сзади вся кожа рассечена, а руки толстые, как мешки.