На ножах
Шрифт:
– Тогда для чего же вы на ней женились?
– Потому что она этого хотела.
Обе женщины невольно переглянулись.
– Позвольте, – молвила генеральша, – но ведь вы Лару любили?
– У меня была к ней привязанность, доходившая до обожания.
– И отчего же она вдруг исчезла? – подхватила Форова.
– Нет, не вдруг, Катерина Астафьевна, но, впрочем, довольно быстро.
– По какой же это причине?
– Причина? – повторил Подозеров. – А причина та, что Александра Ивановна дала мне очень хороший урок.
Генеральша
– Что? что? Я вам давала урок против Лары?
– Нет, за Лару.
– Где и когда?
– Вечером, накануне дуэли, в вашем осиновом лесочке.
Подозеров припомнил Синтяниной, что в том разговоре она убеждала его, что штудировать жизнь есть вещь ненормальная, что молодой девушке нет дела до такого штудированья, а что ей надо жить, и человеку, который ее любит, нужно «добиваться» ее любви.
– Я в самом деле нашел, что это справедливо и что у такой женщины, как Лара, любви надо добиваться. Но чтобы добиваться ее, значит жертвовать своими убеждениями, свободой мысли, свободой отношений к честным людям, а я этим жертвовать не могу, потому что тогда во мне не осталось бы ничего.
– Но вы, однако, от ее руки не отказывались?
– Зачем же, когда она мне сама прежде отказала?
– Но ты, батюшка мой, за нее свой лоб подставлял.
– Что же такое? И кроме: того, я не за нее одну стрелялся.
Произошла маленькая пауза, после которой Форова, вздохнув, произнесла:
– Худо же тебе будет жить, моя бедная Лара!
– Напрасно вы ее оплакиваете. Поверьте, что если она вверила мне свою свободу, то я ничем не злоупотреблю. Как она поставила свою жизнь, так она и будет стоять, и я не ворохну ее и буду ей всегда преданнейшим другом.
– Только другом?
– Да; только тем, чем она хочет меня видеть.
– А полна от этого ее жизнь?
– Я не знаю; впрочем, не думаю.
– Ну, а вы же допускаете, что не теперь, так со временем она может пожелать ее восполнить?
– Очень может быть.
– Кто же будет виноват в том, что может произойти?
– Произойти?.. Я не знаю, о чем вы говорите? Если она полюбит кого-нибудь, в этом никто не будет виноват, а если она меня обманет, то в этом, разумеется, она будет виновата.
– А не вы?
– Я!.. С какой же стати? Она мне вверила свою свободу, я верю ей. Кто обманет, тот будет жалок.
– Это значит, что ты ее не любишь, – молвила Форова.
– Думайте как вам угодно, я запретить не властен, но я властен жить для жены и для того, что я считаю достойным забот честного человека.
– С обоими с вами, господа, пива не сваришь, – проговорила генеральша, и, начав собираться домой, добавила: – Оставим все это своему течению.
Вслед за нею поднялся и Подозеров.
Катерина Астафьевна молчала, но, когда Подозеров подал ей руку, она покачала головой и проговорила:
– Нет; кончено все: не она тебя не любит, а ты, Андрюша, к ней равнодушен. Иначе бы так не рассуждал. Жалко мне вас, жалко; очень уж вы оба
– И главное, что все это не так, – неосторожно молвила, совсем прощаясь, генеральша.
– И именно не так: ох, я вижу, вижу, что тебя что-то другое делает таким неуязвимым и спокойным.
– Вы отчасти правы; но знаете ли, что это такое?
– То-то не знаю, а хотела бы знать.
– Я вас удовлетворю. В жизни моей я пламенно добивался одного: господства над собою, и нынешняя жизнь моя дает обильную пищу этому труду, другого же я ничего не ищу, потому что мне ничего искать не хочется.
Катерина Астафьевна еще раз качнула головой, и гости вышли.
Лариса видела, как они сошли со двора, и пошла рядом и слышала, как Синтянина сказала Подозерову:
– Вы, Андрей Иванович, совершеннейший чудак, и Катя верно отгадывает, что вы уж через меру себя уважаете.
– Да, это быть может, но это единственное средство быть достойным того, что дороже обрывков ничтожного счастия.
Лара вернулась домой почти одновременно с мужем, который ее встретил, испугался немножко ее бледности и никак не мог добиться, где она была.
Она сидела бледная и, держа в своих руках руки мужа, глядела на него острым лихорадочным взглядом.
– Что с тобой, Лариса? – молвил муж. – Ты, может быть, больна?
– Нет; но… я видела тебя…
– Ах, да, я был у Форовых и проводил оттуда генеральшу.
Лариса изо всех сил сжала руки мужа и прошептала:
– Бога ради… оставь ее.
– Что за просьба, Лара?
– Я умоляю тебя! – и Лара заплакала.
– Мой милый друг, – отвечал Подозеров, – я тебя не понимаю, ты видишь, я постоянно занят и живу, никого не видя, один в деревне… За что же ты хочешь лишить меня старых друзей?
– Я буду жить с тобою в деревне.
– Ты соскучишься.
– О, нет, нет, я не соскучусь.
– Ну, прекрасно; это можно будет только летом, когда я устрою что-нибудь более чем две комнаты, в которых мещуся; но и тогда, Лариса, я не могу оставить моих друзей.
– Не можешь?
– Нет, не могу, да и для чего тебе это?
Был момент, удобный для самых задушевных объяснений, но Лариса им не воспользовалась: она встала, ушла к себе и заперлась.
Так и продолжалась жизнь наших супругов в течение целого года: со стороны мужа шла ровная предупредительность, а со стороны Лары – натянутое молчание, прерывавшееся для разнообразия лишь вспышками вроде описанной и заключавшееся тоже внезапным обрывом на недоговоренном слове. Один мотив неудовольствия оставался неизменным: это ревность к генеральше, и как скоро это раз прорвалось наружу и из тайны Лары и ее мужа сделалось известно всему дому, с нею уже не было мирной справы. Александра Ивановна смутилась этим известием, стала тщательно удаляться от встреч с Ларой и еще более с ее мужем: генерал, от внимания которого не могло укрыться это охлаждение, только улыбнулся и назвал Лару «дурой», сказав: