На острие меча
Шрифт:
— Генерал просит вас,— сказал адъютант, и Пеев вошел в кабинет, просторный, как зал для танцев.
— Здравствуй, Форе! Я не слишком некстати?
— Ты же знаешь, что я всегда рад тебе! — сказал Никифоров.— Чертов кабинет! Просто балдею в нем. Дела, бумаги, писанина. У меня есть полчаса свободных, не хочешь ли погулять?
Дом был в сотне метров от царского дворца и Борисова сада.
Сели на скамейку; Пеев поднял с земли прутик, постучал по колену.
— Знаешь, Форе, что я вспомнил? Свою женитьбу.
— Да, забавно вышло. И от службы избавился и жену получил. Как там
— Эль? С ней все в порядке... Но и ты был хорош!
Никифоров засмеялся: пример Пеева оказался заразительным. Вскоре и сам Форе проделал такой же трюк со свидетельством и тоже вылетел из армии. В 1910-м. Он и раньше был на грани увольнения: под предводительством Пеева и с группой надежных ребят-социалистов в день освящения Народного театра освистал монарха Фердинанда Саксен-Кобургского. От кары спас дядя, видный генштабист. А еще раньше, на первом курсе юнкерского, сколько суток карцера отсидел за участие в пеевском марксистском кружке!.. Да, времена меняются, и мы меняемся вместе с ними. Так говорили латиняне и были правы.
Карьера. Несмотря ни на что, он, Форе, в конечном итоге сделал блестящую карьеру.
Казалось бы, все превосходно: оклад, положение, вес. Но почему неспокойно на душе? Почему рука всякий раз останавливается, не спеша подписать обвинение тем, кто ведет антиправительственную работу в армии? И кто, скажите на милость, заставляет его, надев парадный мундир, идти во дворец, хлопотать за людей, коих он по присяге должен карать, а не миловать? Лукаш подкусывает, зовет розовым. Он бы, пожалуй, и рад подставить ножку, да мешают давние приятельские отношения и родственная связь Форе с Любомиром Лулчевым, первым советником Бориса III.
— Трудно мне, Сашо. Ты и не знаешь, как трудно!
— Что трудно, Форе?
— Недавно получил материалы на офицерский кружок. Совсем мальчишки. Антиправительственная пропаганда среди солдат.
— Что им будет?
— А что может быть? Ты же сам юрист.
— Смертная казнь. Царь конфирмует приговор?
— Я говорил с ним... пока безрезультатно. Немцы давят на правительство. Делиус наглеет, ведет себя как сатрап. Представляешь, Костов из разведки конфиденциально уведомил меня, что люди Делиуса вмонтировали в моем кабинете аппаратуру, подслушивают разговоры. Считается, что я ярый русофил и вдобавок с сомнительным прошлым.
— Форе...
— Что? Что «Форе»?
— У меня серьезный разговор. Послушай, Форе... Я хочу предложить тебе помогать мне. Нам...
...Два с половиной часа говорили они — двое на дорожках Борисова сада. О чем думал Никифоров, слушая Пеева, что вспоминал? Юность, листовки, написанные ими совместно в юнкерском? Молодых офицеров, патриотов Болгарии, обреченных на смерть за слова правды? Рабочих, одетых в шинели, не желающих воевать ни за царя, ни за Гитлера и подыхать во имя чужих прибылей?.. Что вспомнил он, генерал армии его величества Бориса III, председатель высшей военно-судебной инстанции, слушая Александра Пеева и сказав в заключение одно-единственное, словно свинцом налитое слово «согласен», меняющее жизнь, судьбу, будущее...
— Теперь нас стало двое,— сказал Леев Испанцу.
Испанец пришел, как всегда, вечером. Часа полтора занимались
— Грустно,— сказал Испанец.— Грустная это штука — расставание. Не так ли, доктор?
— Вы?..
— Да, я скоро уеду. Центр отзывает меня. Кстати, Сашо, вам предстоит познакомиться с Эмилом.
— Кто это?
— Музыкант... Я хотел сказать — радист. Эмил Попов, совладелец радиотехнической мастерской. Через его передатчик будете держать связь с Центром.
— Где мы встретимся и когда?
— Завтра. В кофейне бай Спиро на углу Витоши и Алабина. Скажете ему: «Воздух теплый, прямо пар плывет», он ответит: «Да, денек сегодня боевой».
— Что он за человек, этот Попов?
— Сами увидите. Но, до встречи, Сашо!
...Порция малеби и стакан бозы. Бай Спиро — толстый, неповоротливый, но обслуживать умеет. Да и кофейня у него чистенькая, приятно посидеть. Леев вытирает лоб, медленно отпивает глоток бозы. Жарковато...
— Ну и погодка, Спиро! Воздух теплый, прямо пар плывет.
Молодой парень за соседним столиком — широкие плечи, лицо красивое, чуть угрюмое — словно нехотя вмешивается в разговор.
— Особенно жарко, если набегаешься, как я. Да, денек сегодня боевой.
— У меня тоже.
Пеев вышел первым, Попов — чуть помедлив. Встретились на Алабина, пошли рядом.
— Я — Попов.
— Знаю. Пока встречаться не будем. Я дам вам знать, когда появится надобность.
Все так, как инструктировал Испанец.
Не прощаясь, разошлись.
Вечером, проверив, нет ли слежки, дважды изменив маршрут и выйдя на улицу Марии-Луизы через пустынные переулки, Пеев пришел к Испанцу.
Последний вечер... Испанец был задумчив и грустен. Предложил:
— Давайте-ка выпьем, доктор, за нас с вами, за хороших людей.
Сам плеснул в бокалы сливовицы. Морщась, неумело проглотил. Долго не мог перевести дух. Пеев смотрел на него: усталое лицо, седина у висков. Не молод... Вот и уходит, обрывается живая связь с Центром, с людьми. В коридоре, после последних разговоров о делах, о технике связи, Испанец, прощаясь, обнял Пеева, прижал к плечу. Сказал сам себе:
— Ну, ну, что за сантименты!
С силой пожал руку.
Больше им не довелось увидеться... Никогда.
3
Ноябрь 1940 года.
Пеев по утрам все чаще настраивал свой приемник «Блаупункт» на РВ-64 и радиостанцию имени Коминтерна. Это было рискованно: по указанию полицейских властей приемники, находившиеся в частном пользовании, опечатали таким образом, чтобы болгары не могли слушать Лондон и Москву. Пеев, сняв свинцовые пломбы и сургучные нашлепки на картонках, ловил позывные Москвы... Сообщали о новом шаге Правительства СССР. Болгарскому правительству— в который раз!—протягивали руку дружбы: предлагали подписать пакт о дружбе и взаимопомощи. В ответ премьер Богдан Филов, по поручению царя, встретился с эмиссарами Гитлера и Риббентропа, и, как расплывчато формулировалось в коммюнике болгарской стороны, делегация «вступила в переговоры о присоединении к Тройственному союзу».