На островах ГУЛАГа. Воспоминания заключенной
Шрифт:
Володя благоразумно молчал. Завтра так завтра.
На «Швейпроме» не было ни лесоповала, ни сельского хозяйства, ни тем более рудоносных шахт — этих классических лагерных общих работ. Здесь общими работами были какие-нибудь хозяйственные дела — переборка картофеля в овощехранилище, работа в прачечной, разгрузка или погрузка вагонов с каким-нибудь материалом, распиловка дров и т. п.
Нарядчик, сочувствовавший мне, как и все прочие, отправил меня в прачечную, полагая, что все же это работенка «блатная» и в тепле, учитывая, что на дворе еще зима — конец февраля — и холода еще лютые, особенно с ветрами.
Конечно,
Несколько дней я промучилась в прачечной, а кончилось это опять неожиданно. Обходя свою вотчину, Дудар заглянул в прачечную. Конечно, он тотчас меня узнал.
— На общие! — заорал он, тыча в меня пальцем, — на дрова!
Видимо, прачечная показалась ему недостаточно «общими»! Свита почтительно молчала, только нарядчик несмело пискнул:
— Слушаюсь, гражданин начальник!
На следующий день меня отправили «на дрова».
Километрах в двух-трех от «Швейпрома», на берегу Кеми, были накатаны огромные штабеля бревен, высотой с двухэтажный дом. Эти штабеля нужно было «раскатать» — то есть сбросить бревна вниз, а затем, положив на козла, распиливать их на дрова. Дело, конечно, тоже не хитрое. Но… во-первых, как я уже сказала, стояли морозы с обычными здесь пронзительными ледяными ветрами. Во-вторых, пилить практически было нечем. Несколько неточенных пил с поломанными зубьями на 20–30 человек едва пилили. И наконец, самое главное — пилить-то было не с кем! На штабеля выводили из изолятора самых отпетых уркаганок, которые вообще нигде и ничего не хотели делать. Свой срок они в основном отсиживали в изоляторах, так как никаких норм никогда и нигде не вырабатывали. Однако они умудрялись иметь хахалей и даже обзаводиться детьми.
Не желали они работать и здесь, мудро полагая, что все равно кроме своих штрафных 200 грамм ничего не заработают. Единственной их заботой было развести костер побольше, чтобы не замерзнуть совсем. Конвоиры не препятствовали — им ведь тоже было холодно!
Дни коротали, перекидываясь в картишки (которые всегда оказывались под рукой), рассказывая анекдоты или затевая между собой ссоры, а то и драки. Причинами всегда были любовные интриги. Были здесь и лесбийские парочки, которые нежно ворковали, целовались или ссорились…
Иногда кое-кто из уркаганок для развлечения залезал на штабель и с риском сломать себе шею начинал раскидывать бревна. К счастью, дни были еще короткие и с наступлением сумерек озябшие стрелки спешили увести нас в зону. Вернее, не в зону, а в изолятор, так как мы не давали никаких процентов и числились в штрафниках, в том числе и я.
Не представляю, чем отапливался «Швейпром» — фабрика, цехи, бараки, кухня? Только не нашими «дровами»! Должно быть, где-нибудь еще «на дровах» работали мужчины.
В изоляторе — небольшом бараке со сплошными нарами — тоже было тепло. Нравы здесь были не слишком строгие, хахали приходили
Во всяком случае, сидя в изоляторе «с выводом в клуб», я еще сыграла Ленку в «Шестерых любимых». Но сыграла плохо, так и не проникшись победоносным духом соцреализма, пронизавшим всю эту примитивную пьеску, заложившую фундамент будущей славы Арбузова.
И весь спектакль не блистал. Кремлев был староват для энтузиаста-комсомольца, а знаменитый монолог старушки-уборщицы о чудаке Фаусте, который захотел остановить мгновение и тут же помер, не слишком вдохновил наших зрителей. И, конечно, чувствовалась нехватка Федора Васильевича.
Уркаганки в изоляторе не только меня не обижали, а наоборот, угощали своими гостинцами, любили послушать какую-нибудь историю, на нарах уступали мне самое «лучшее» место. Если бы не холод на дворе, все было бы ничего.
На ногах у меня были валенки, ватные шаровары и теплый бушлат — в общем, я была одета теплее всех, но все равно было холодно, и особенно замерзали руки, пока кто-то из моих друзей не догадался сшить мне ватную муфту! Так я и отправлялась «на дрова», укутанная с носом в теплые платки, в шароварах и валенках, с ватной муфтой на груди. Выглядела (или «выглядывала», как говорила наша пани Гелена), вероятно, достаточно забавно.
Муфта, между прочим, была действительно теплая, уркаганки мне завидовали, но никому не приходило в голову отнять ее у меня — они меня «уважали» за театр и за Федора Васильевича. Я сама время от времени одалживала ее кому-нибудь погреть замерзшие руки.
В марте солнце стало немножко пригревать, и «жить стало лучше, жить стало веселей», как своевременно заметил наш «великий кормчий» — Иосиф Виссарионович.
Нас — человек десять из изолятора — вместо «дров» вдруг отрядили на… заготовку льда! Ведь в те времена еще никаких холодильников не существовало, тем более в лагерях, и льдом приходилось набивать погреба, и его не хватало даже на наше, такое недолгое, северное лето.
Но как бы то ни было, для нас это была приятная неожиданность! И правда, занятие это оказалось сравнительно интересным и веселым.
Нас выводили на реку, подальше от берега, и приставленные к нам десятники, расчертив на льду «план» и пробив полынью чуть ли не в метровом льду, обучали нас, как надо особой пилой вырезать глыбы льда, расширяя прорубь. Даже мои уркаганки заинтересовались — что из этого получится?
К сожалению, не получилось ничего.
Глыбы плавали в нашей, теперь уже довольно большой, проруби, но оказалось, что их еще надо вытащить наверх, на лед. Нам дали какие-то вилы с крючками на конце, показали, как надо подцепить глыбу и тащить ее наверх. И вот, когда, казалось, уж вот-вот вытащим — она непременно соскакивала с вил, плюхалась обратно в воду, обдавая нас всех фонтаном ледяных брызг! Хорошо еще, что никто из нас сам не угодил в прорубь!