На острове Буяне
Шрифт:
Он зажмуривался, опасаясь бреда. В висках же стучало с прежней размеренностью: «…и они ожили, и встали на ноги свои – весьма, весьма великое полчище…»
Уже в самом кювете, где кончился Буянный район и где начинался другой, чужой, Шерстобитовский, Степан упал, поскользнувшись. И вдруг провалился, придавленный тяжело раненым человеком, в короткий, неодолимый сон. Под этой тяжестью он укреплялся теперь забытьём, для того, чтобы вытолкнуть Кешу на обочину – губительную для себя, спасительную для чужака.
Сейчас, сейчас,
Вот-вот он вытолкнет чужое туловище из кювета… Через минуту… И остановит первую же машину, поскальзываясь на разъезжающихся коленях и взмахивая обеими руками. И машина эта будет милицейской, видел он из своего напряжённого, строгого, укрепляющего сна…
Шум её уже приближался издалёка. Но благодатное забытьё ещё не кончалось. И улыбчивая мать его Авдотья Николаевна ещё поглядывала в весеннее утреннее окно, раздвинув тюлевые шторки и прилежно щурясь:
– Вон как клубничка мороза испугалась. Съёжилась. Что значит, до Миколы сажать!.. А кабачки-то? Все всходы помёрзли. Батюшки-светы!..
Потом она поправила белоснежный платок, завязанный под подбородком, и удобно подпёрла щёку кулаком.
– …Ну, у меня пять семечков ещё осталося. Кабачков, – сказала она Степану, глядя на него с ясной и безмятежной любовью. – Пять семечков всё же у меня есть! Намочу их да потыкаю… Взойдут!
[[[* * *]]]
Засидевшаяся у Таечки и наплакавшаяся, Бронислава шла в это время от автовокзала домой. Она успела рассказать куме про Кешу – всё-всё. И они вместе спели ещё два раза: «Ох! Развяжите мои крылья, дайте вволю полетать…» И поплакали снова. Из-за того, что рыжий Кочкин умер по своей бесшабашности, от бесстрашия, а ему бы жить да жить. Что Кеша уехал, как ненормальный, а ведь мог бы настоять на своём и остаться. Потом плакали, переживая, как он намыкается в городе, бездомный, неприкаянный. А потом – в надежде, что и он вернётся скоро, и Таечкин муж приедет по-хорошему: не беглым, а амнистированным, потому что такая, замечательная, произойдёт перемена на самых верхах по великому чуду. И представляли вдвоём, как они подружатся все, семья с семьёю, и как у них в домах будет ладно… Ладно, приветно.
– Это зачем я так наревелася! – шла и ругала себя Бронислава. – И что же как мне всех жалко?!. Дура. Вот уж дура.
Но на душе у Брониславы было хорошо и чисто, будто душа её была выстирана теперь до синей белизны, проветрена на ледяной воле, на сквозной стуже, и принесена с мороза в тепло. И вся её недолгая жизнь с Кешей представлялась ей чем-то вроде интересной книги – словно это не она радовалась и сердилась, а кто-то другой, значительный, и вот теперь Бронислава с любопытством ждала, что же в этой книге будет дальше.
–
Она остановилась, отёрла рукавом лицо, высморкалась и глубоко вздохнула. В груди жёстко закололо от холода. Бронислава посмотрела вверх – небо светилось глубокой, темнеющей синевой. И оконные наличники по всей улице были ярко-синие; в прошлом году в хозяйственный магазин завезли одну только, синюю, краску, зато много.
Стволы высоких деревьев вдоль дороги неровно освещало скупое морозное солнце, стоящее совсем низко над домами. И крошечная синица на ближайшей ольхе без устали выводила «звень-звень-звень».
– Поёт милая как! И охота ей, на морозе-то, – улыбнулась Бронислава.
Она пошла, оборачиваясь и отыскивая глазами синицу:
– Глядите-ка, люди добрые, вечер, а она… Всё поёт! Ну, глупая. Трезвонит на ночь глядя! Чудная…
С Брониславой здоровались встречные:
– Доброго здоровьица. Доброго здоровьица.
Она отвечала каждому с поклоном:
– И вам не хворать. И вам не хворать.
И понимала, что она, Бронислава, напротив них всех самая необыкновенная.
– Куда это ты закатилась? – крикнула она закутанной, озабоченной Зинаиде, семенящей навстречу с мешком, засунутым в авоську.
– Семечки выкинули! – тяжело дыша, сообщила Зина. – В кооперативном. Незнай, заперли уж магазин-то, или успею? Ты погляди-ка, у меня горе какое…
Она захныкала и ткнула себе пальцем в красный заплывший глаз.
– Видать, как настиралася, да как на мороз выскочила, так меня и прохватило, – жаловалась Зина. – Ячмень-то вызрел, с двумя головами. Внутри, под веком прям.
– Это, Зинка, я тебе посадила! За твой язык! – засмеялась Бронислава и пошла дальше.
Шагов через пять она ойкнула от испуга, вспомнив тут же про битые горшки и про то, что кто так говорит, тот остаётся навсегда – с пустотой.
– Пугнула! Опять… Ну, всё! В последний раз это я, – зареклась Бронислава вслух. – Нет! Теперь точно не заболтаюся.
– Зинаида-а-а! – обернувшись, на всю улицу прокричала она с торопливой заботой. – Ивану скажи! Пускай в глаз тебе плюнет!
– Скажу… – донеслось издалёка. – Я – всё скажу-у-у…
Потом навстречу ей попался мальчишка Макаровых. В пальтеце, подпоясанном верёвкой, он тянул за собой санки, однако с пригорка, разбежавшись, проехался на ногах. А санки нагоняли его и весело били по валенкам.
– Здорово, Лёх! Ну, как ты? Всё куришь? – весело спросила Бронислава.
– Да уж бросил! – баском сообщил мальчишка, останавливаясь для степенного разговора.