На переломе веков
Шрифт:
Но добрые отношения Гозио и Боткина это так и не восстановило. Поэтому я предложил Гозио построить за мой счет фармакологическую фабрику по производству «Панацелина» и лабораторию при ней в Харькове и пообещал отпустить его в свободное плаванье. Он мужик талантливый, с мозгами и при таких условиях из России точно не уедет. А мы получим еще один мощный фармакологический концерн, что пойдет стране только на благо. Я вообще хорошо относился к тому, что многие из тех, кто «оперился» в моих структурах, потом уходили на вольные хлеба. Чем вызывал удивление не только у окружающих, но и у соратников (ну, за исключением самых близких, которые не только успели привыкнуть к такому выверту моего сознания, но и прониклись моими идеями). Как это, плодить себе конкурентов? Совершенно идиотское дело с точки зрения любого предпринимателя… Однако я знал, что делал. Я вот убежден, что, будь в покинутой мною России два «Газпрома», у нас в стране уже давно бы не осталось ни единого, даже самого захолустного домишки, не подключенного к газу. Да и цены
Переселенческая программа на Дальний Восток тоже набирала обороты. Ее развитие продвигалось настолько успешно, что она своим, так сказать, крылом, изрядно накрывала и Сибирь. Хотя в Сибири и на Алтае льготы переселенцам были меньше, чем на Дальнем Востоке, но какая-то часть переселенческого потока все равно оседала по пути. А поток был очень велик. Потому что на Дальний Восток устремились не только русские, но и поляки, финны, латыши, литовцы, армяне, а также греки, в основном с территории Османской империи, болгары, румыны, чехи, венгры, сербы, шведы и немцы. Уж больно заманчивые легенды Ходили о том, как устроились те, кто ухватил удачу за хвост, поверив мне и согласившись переселиться в мою магнитогорскую «вотчину», и о тех, кто сумел «оседлать» бурный русский промышленный рост. Вот и эти люди не хотели упускать своего шанса. Многие, кстати, считали, что я по-прежнему являюсь наместником Дальнего Востока, хотя я оставил этот пост еще в конце 1905 года, и это служило еще одним, дополнительным стимулом для переселения…
Я так прикинул, что нам удалось «откусить» едва ли не половину того переселенческого потока из Европы, который в истории, кою здесь знал только я, устремился в САСШ. Но, что естественно, три четверти переселенцев составляли подданные Российской империи, эмиграция которых почти прекратилась. Ну еще бы, зачем ехать за рубеж, если можно изменить свою жизнь к лучшему, просто переместившись в границах собственной страны? Кроме того, Столыпин представил в правительство свою программу по земельной реформе, очень сильно напоминавшую ту, которую он осуществлял в той истории, которую я помнил. Ну, на мой, признаю, совершенно дилетантский взгляд напоминавшую — то есть всякие хутора, отрубы, выход из общины и переселение.
Я до сего момента лично земельными вопросами практически не занимался, только в рамках моей переселенческой программы. Хотя собирался начать в ближайшее время. Дело в том, что проект с круизными лайнерами Болло, которые к настоящему моменту плавали не только по Балтике, но и по Средиземноморью и даже вдоль восточного побережья САСШ, кроме денежного потока принес нам еще и массу закладных на поместья. Проживающее остатки былой роскоши российское дворянство с жаром накинулось на новые развлечения и безудержно спускало в наших плавающих казино свои последние владения. Так что уже к концу 1905 года у меня образовалась собственность в семьсот двадцать тысяч десятин земли, с которыми я не особенно знал, что делать. Нет, участки общей площадью около ста тысяч десятин, расположенные вблизи крупных городов, судоходных рек, узловых железнодорожных станций, я на всякий случай зарезервировал под будущее строительство промышленных предприятий, на случай если в этом возникнет необходимость. Еще тысяч семьдесят я отвел под строительство дорог. Была мысль сделать так, чтобы первые в мире автобаны (ну называться-то они точно будут иначе) появились именно в России. Но это было дело очень отдаленного будущего. Я считал, что строительство дорог такого класса имеет смысл начинать, только когда общая численность автотранспорта в прилегающих к автобану регионах превысит сто тысяч… Что делать с остальным — я не знал. Однако в январе 1906 года я получил сразу два письма — от историка, экономиста, статистика и исследователя русской общины Миклашевского, [73] которого Тимирязев пригласил в свой институт из Харьковского университета еще в 1898 году, и от агронома-новатора Овсинского.
73
В реальной истории Иван Николаевич Миклашевский умер в 1901 г., в Харькове, но здесь, в связи с переездом, вполне мог выжить.
Миклашевский заклинал меня «как патриота России» приложить все усилия для скорейшей отмены выкупных платежей и предпринять все меры для спасения русской общины, «которая есть естественный механизм, выработанный русским крестьянством для приспособления оного к условиям изменяющейся внешней среды и наиболее отвечающий всем его глубинным
Сначала эти письма меня слегка позабавили. Насчет выкупных платежей я был поверхностно в курсе, но считал их даже в чем-то полезными. Во всяком случае, для переселенческих программ. Крестьянство вообще очень консервативно, его сложно сдвинуть с места или хотя бы заставить внести в привычный ритм жизни какие-то изменения. Мне же нужно было как раз оторвать крестьянина от привычных мест и заставить отправиться туда, где, как я считал, обязательно должны появиться новые русские поселения и новые рабочие руки. Так что теоретически получалось, чем хуже будет крестьянину на его привычном месте, тем меньше потребуется усилий, чтобы он наконец-то с этого места стронулся и устремился к новой, более успешной жизни.
С общиной все было не так уж однозначно. Нет, мнение Столыпина о том, что с общиной надо что-то делать, поскольку она является мощным тормозом развития экономических отношений в деревне, зачастую гася предпринимательские порывы отдельных личностей, я понимал и принимал. Но в то же время община, которая и являлась реальной владелицей крестьянской земли, несмотря на то что после ликвидации крепостного права крестьяне номинально имели собственные наделы, вполне меня устраивала, например, с демографической точки зрения. Регулярное перераспределение наделов внутри общины происходило «по душам», «по едокам» или «по работникам» — это побуждало русское крестьянство рожать детей, служило стимулом едва ли не лучше, чем выплаты Всероссийского православного попечительского совета, которые счастливые семьи, окрестившие седьмого младенца, получали через местных батюшек. Кстати, мои первоначальные расчеты сумм на содержание попечительского совета оказались неверны. Два с лишним миллиона составлял естественный прирост населения, то есть превышение рождаемости над смертностью, а общее число народившихся в стране детей было куда больше. Так что финансирование обходилось мне ежегодно в более крупную цифру, чем я думал ранее. Поскольку вновь избранный Патриарх оказался сторонником объединительных тенденций, в данный момент церковь семимильными шагами двигалась в сторону подписания Акта о каноническом общении со староверами, и львиная доля пожертвований в фонд попечительского совета шла именно от них. Причем этот денежный поток был настолько велик, что попечительский совет затеял еще несколько программ, одна из которых была архитектурно-реставраторской, направленной на восстановление церковных святынь времен до Раскола…
Что же касается Овсинского, я поначалу решил, что он из числа тех самых «изобретателей вечных двигателей», каких везде и во все эпохи не счесть. Однако, перечитав оба письма, я понял: что-то в них обоих меня слегка зацепило. И поручил Карташеву, заместителю Канареева, исполняющему его обязанности во время пребывания Викентия Зиновьевича в САСШ, разузнать об Овсинском, после чего решил организовать нашу совместную встречу. Судьба нередко подбрасывает нам некие подсказки, которые мы за суетой чаще всего не замечаем. Одновременное прибытие писем от этих людей я посчитал именно подсказкой.
Доклад Карташев представил через неделю. И должен сказать, что после его прочтения я очень заинтересовался Иваном Овсинским. Дело в том, что он написал мне из киевской тюрьмы — был арестован по «Закону о чрезвычайном противодействии антигосударственной деятельности» как член организации, внесенной в список террористических. И хотя война у нас вроде как была закончена, то есть прекратилось и действие сего закона, но следствие по отдельным делам арестованных в соответствии с ним еще велось. Насколько я знал, таково было негласное распоряжение МВД. Тем арестованным, которые состояли в организации, но не засветились в подготовке и осуществлении терактов либо антигосударственных выступлений, ничего особенно не грозило. Однако наверху посчитали полезным подержать их в тюрьме, дабы получше запомнили, каково оно там бывает. Даже для тех, кто уже подвергался тюремному заключению, этот новый опыт должен был стать более показательным. Потому что если раньше к «политическим» отношение было лучше, чем к уголовным, причем как среди осужденных, так и среди полицейских, после принятия закона все изменилось кардинальным образом. Режим содержания «политических» стал жестче, а ежели оным не повезло очутиться среди уголовников… В общем, Овсинскому в тюрьме явно приходилось несладко. Несмотря на это, в его письме не было ни единого намека на просьбу поспособствовать изменениям в его судьбе. Это был вопль человека, отчаянно болеющего душой за дело. Такому человеку отказать — себя не уважать!
Так что, когда изрядно похудевший Иван Евгеньевич вышел-таки за ворота тюрьмы, его встретил предупредительный молодой человек и со всем уважением препроводил в авто, которое доставило его на вокзал, где ему уже был куплен билет в поезд Киев — Санкт-Петербург. Миклашевский также явился в назначенное время. И спустя всего сутки у меня в кабинете оказались два человека, один из которых был одет в роскошную бобровую шубу, а второй — в поношенное пальто, пропитанное вонью тюремной камеры. Но вот взгляд у этих на вид совершенно разных людей был одинаков. В нем светились воля, уверенность в собственной правоте и… надежда.